Со сменой политических режимов представления об общине и подходы к ней не раз менялись. Но в основе реформ общины до позднего советского периода оставался позитивистский дискурс традиционализма. Идеологи дореволюционных реформ вдохновлялись благородным стремлением приобщить «диких» сынов Кавказа к достижениям современной европейской цивилизации. Ранние советские реформаторы были воодушевлены не менее благородным желанием освободить «темных» горцев от оков классового и колониального порабощения. Но и те, и другие были уверены в повсеместном господстве в среде горцев традиционной общины [894] и пытались воплотить ее в пореформенном джамаате — сельском обществе, сельсовете, коллективном или советском хозяйстве. Изобретение «местных традиций» обычно постулировалось как их «сохранение». За основу их принимали то адат (в военно-народном управлении), то шариат (в раннее советское время), то социалистические традиции [895] .

Через сельскую администрацию, школу, а позднее книги и средства массовой информации знание «горских традиций» возвращалось от создавших его ученых обратно в мусульманскую деревню. Под его влиянием формировалась новая традиционалистская идеология колхоза-джамаата. Любимые темы официальной науки и религиозной пропаганды воплощались в тех самых исторических нарративах, которые я застал в Хуштада и поначалу принял за адекватную действительность. Проникновение изобретенных «традиций» в горы началось еще в первой трети XX века, а в 1960–1980-е годы на их основе были созданы новые консультативные органы власти, призванные помочь государству развивать «полезные адаты». С этой целью в нескольких десятках колхозов при сельсоветах создавались советы старейшин. Их задачей было поддержание порядка, урегулирование споров, забота о колхозном имуществе. Хотя прежде они не встречались, их рассматривали как возрождение древних местных традиций самоуправления [896] . В Хуштада такого совета не было.

В позднее советское время развитие традиционалистского дискурса повлияло и на сельскую обрядность. С конца 1970-х годов в переселенческих поселках ДАССР, в том числе на кутанах хуштадинского колхоза, были образованы комиссии по борьбе с пережитками прошлого в быту и внедрению советских обрядов и обычаев [897] . Их целью было противостоять растущему влиянию ислама на горцев в связи с подъемом исламских движений в Иране и Афганистане. Однако начавшийся вскоре исламский бум заставил свернуть их деятельность. С рубежа 1980–1990-х годов традиционалистский дискурс быстро исламизируется. Новые обычаи и ритуалы, такие как ежегодное празднование «Дня селения», появившееся в Хуштада в 1995 году, принимают мусульманскую окраску. По сути, политика опоры на «полезные традиции» подготовила почву для «исламского возрождения» в колхозной деревне. Пытаясь поставить традиционализм на службу советской власти, ученые и политики продвигали к власти носителей изобретенных в советское время «исламских традиций».

Сконструированный в российской науке и политике «традиционализм» обрел плоть и кровь в горном дагестанском колхозе. Реисламизация колхозной деревни на рубеже третьего тысячелетия опирается на возведенное здесь почти за полтора столетия здание «исламских традиций». По моему глубокому убеждению, без него никакого «исламского возрождения» в постсоветском Дагестане не могло бы состояться. На этих изобретенных «традициях» покоится опора исламского бума — мусульманский джамаат. Традиционалистский дискурс определяет политическую борьбу вокруг исламского возрождения. Как мы видели, возведение здания «исламских традиций» шло последовательно, в три этапа. До революции был заложен фундамент джамаата-колхоза. Здание выросло и окрепло к советскому времени, а исламскую «крышу» обрело уже в постсоветский период. Как ни парадоксально это кажется с первого взгляда, сегодня ислам и советское наследие в Дагестане уже неразделимы. Колхоз-джамаат стал «рукотворным памятником» полуторавековым государственным преобразованиям мусульманской деревни.

Андрей Кореневский . «Новый Израиль» и «Святая Русь»:

Этноконфессиональные и социокультурные аспекты средневековой русской ереси жидовствующих

Ab Imperio [далее: AI]. 2001. № 3.

Пол Бушкович . Православная церковь и русское национальное самосознание XVI–XVII веков AI. 2003. № 3.

Людмила Шарипова . Еще о человеке многих миров: Петр Могила — традиционалист, реформатор, оппортунист AI. 2000. № 1.

Заал Андроникашвили . Слава бессилия. Мартирологическая парадигма грузинской политической теологии AI. 2007. № 4.

Людмила Посохова . Православные коллегиумы Российской империи (вторая половина XVIII — начало XIX века): между традициями и новациями AI. 2010. № 3.

Мартин Шульце-Вессель. Традиции международной политики и религиозный конфликт в немецко-русских отношениях после 1871 года AI. 2000. № 2; пер. А. Каплуновского

Пол Верт . Глава церкви, подданный императора: Армянский католикос на перекрестке внутренней и внешней политики империи, 1828–1914 AI. 2006. № 3.

Диляра Усманова . «Ваисовский Божий полк староверов-мусульман»:

Языки религиозного, сословного, политического и национального противостояния в Российской империи

AI. 2006. № 3.

Михаил Долбилов . «Царская вера»: массовые обращения католиков в православие в северо-западном крае Российской империи (1860-е годы) AI. 2006. № 4.

Антон Рыбаков . В «области кесаря»: проблема статуса и структуры Грузинской православной церкви после отмены автокефалии (первая половина XIX века) AI. 2010. № 3.

Адиб Халид . Постсоветские судьбы среднеазиатского ислама AI. 2004. № 3; пер. И. Мартынюка

Екатерина Ходжаева, Елена Шумилова . «Кто такой верующий?»: повседневные типизации своих и чужих в православном и мусульманском дискурсах (на примере Казани)

AI. 2010. № 1.