Шрифт:
— Брось, я тебе говорю! — властно надавив на слово «я», приказал младший Хариохин.
— Отложить могу, а бросить не имею права. Ишь ты, «утратил былую славу». На всякого славолюбца есть самокритика. Это не то, что было раньше.
Хариохин неожиданно для всех схватил брата за ворот шубейки, так что голова его утонула в овчине, и вытолкнул вон из конторы.
— Ишь ты, как соль-самосадка, под ногами скрипит, а во рту пресно.
— Нехорошо, — запальчиво укорила Катюша, — он старший.
Иван добродушно усмехнулся, подморгнул Катюше:
— Своя семья. Хотим силуем, хотим милуем, хотим по шее накладем. Еще маловато ему подсадил коленом. Его, как зачахлую краску, надо на олифе протереть. Ты только представь себе: третий день терзает. Терпя, и камень треснет.
Хариохин смял досадившую ему заметку и бросил в печку.
— Нет Аннушки, — сказала Катюша, — она бы навела порядок.
— А что мне Аннушка! Постовой милиционер, а? — Хариохин попытался прихватить Катюшу под руку. — За меня любая дамочка босыми ногами встанет на сковородку.
— Любая?
В ответ Хариохин только крякнул и, не испытывая дольше терпения Катюши, прошел в комнатенку начальника, громко именуемую кабинетом. Там, к своему удивлению, он увидел председателя городского Совета и претендента на первое место Доски почета Гаврилу Ивановича.
— Сердечный привет, — великодушно раскланявшись, Хариохин попросил разрешения присесть на один из табуретов, изрядно засиженных и захватанных пальцами.
Свежему человеку в этом кабинете многое показалось бы странным. Стол еловый, без бюрократического стекла и чернильных приборов, стены без плакатов, диаграмм и лозунгов; зато куда ни повернись — образцы: лес, цемент, арматура… Ну пусть эти штуки, куда ни шло. А разве это гоже: красуется, как именинник, безупречно смонтированный санузел со всеми деликатными своими атрибутами, с колонкой, ванной и полом, показательно выложенным темно-багряной шашечной плиткой! Возле табурета, скрипевшего под многопудовой персоной самого хозяина, лежали аккуратно напиленные бруски инкермана, завозного ракушечника и строительных материалов еще каких-то сортов.
— Зачем ты себе быт уродуешь? — Иван Васильевич неодобрительно хмыкнул, не скрывая не только удивления, но и известной доли брезгливости ко всем этим чудачествам начальника участка. — Обожаешь ты представляться пещерным троглодитом. Чего ты добиваешься, размачивая камни?
— Испытываю на влагопоглощаемость, — добродушно ответил начальник участка и старательно полил обтесанные камни водой из железной кружки.
— Кустарь-одиночка. Для чего тогда лаборатория? За что им деньги платим?
— Отдал и в лабораторию. Застрянут там на два месяца. — Начальник повернулся к Чумакову. — Однако неважнецки сожительствует с водой твой любимый инкерман. Жадный, губчатый…
— Золотой камень, — возразил Чумаков, — никакой он хулы не боится.
— Ясно, золотой. Сам бы ел, да деньги надо, — соглашался начальник, — не спорю. Никому не опорочить инкерман.
— Без него не было бы и Севастополя, — сказал Иван Васильевич, не без умысла повернувшись к Хариохину.
— Был бы, только зачуханный, — нехотя выдавил прославленный каменщик и потянулся к папиросам начальника в заманчивой красивой коробке. — Ишь какие употребляешь, начальник!
Тот подвинул папиросы, предупредил:
— Только коробка богатая, Иван, а товар в ней обычный.
— Тогда я своих, без обмана. — И Хариохин закурил, не догадываясь еще, зачем его так скоропалительно вызвали, да еще устроили чуть ли не очную ставку с председателем городского Совета.
«Ладно, — думал он, — поживем — увидим. Нам тоже спешить некуда». Он недовольно поморщился, когда Катюша принесла материалы по его бригаде в знакомой лиловой папке, которую начальник, приняв из рук Катюши, положил слева от себя и придавил, локтем.
— В копеечку нам камень обходится, — продолжал начальник, обращаясь к Ивану Васильевичу. — Дерут бешеные деньги. Действительно золотой камешек.
— Будет дешевле, — успокоил Иван Васильевич. — Появилась новая машина, Зирберлейта, удешевила разработку. Киевлянам спасибо, выручили.
— Теперь самый раз полностью механизировать каменоломни, — сказал Чумаков, — только на Зирберлейта жалуются — не оптимальная. Говорят, машина Петрика пооптимальней будет.
Хариохин слышал о новых машинах, завезенных в каменоломни, да и сам чувствовал: материал улучшился, поступал без задержек. Знал примерно об участии в рационализации того же Гаврилы Ивановича. Но дальнейший разговор ему не понравился. Вероятно, в пику ему уж слишком расхваливали Чумакова, выставляли его не по ранжиру на первое место. А тут еще эти распроклятые сведения по бригаде, прижатые локтем начальника. Ведь вызывали-то не зря, не для того, чтобы поклониться ожившим мощам Гаврилы. Но промолчи в таком словоохотливом обществе — еще посчитают виновным, и тогда дело передвижкой на почетной доске не кончится, а только начнется. Перед глазами стояли, как живые, ехидные строки заметки пронырливого корреспондента. Будто все ее только и ждали. На что уж тихоня старший братан, но и тот возликовал.