— Заочно критиковать — что воду сечь.

Гриша подавил вздох. То ли он считал, что демобилизованный флотский старшина туговат на соображение, то ли раскаивался в напрасно затеянном разговоре. И промямлил нехотя:

— Так… А ведь от тебя дела ждут, Петр.

— Кто?

— Артельные. Изучают, как ты себя поведешь. Тебе дали ферму. А на ней, как бабочки на огне лампы, пять заведующих сгорели. В твое флотское отсутствие и сгорели…

— Бездельничали небось?

— Нет. Бегали, суетились, рубахи на них не просыхали. А сгорели. Ферма-то образцовая, вблизи станицы. Сюда всяк завертывает: и начальство, и делегации. Коровы красностепные, свиньи белокрупные, двадцать тысяч сухопутной и водоплавающей птицы. Комбинат! А корму давай и давай — и сено, и зернофураж, и силос. Да не просто, а научно. Чтобы обеспечить такое население, мало одной суматохи. Глядишь, свинья поросят подавила, теленок замерз, корова сдохла, на птицу мор напал. За все бригадир отвечает. Головой! А голова-то у него одна. И как осторожно ни расхаживай по вверенному тебе участку, все едино на какой-нибудь пенек наскочишь. Ты с внешним видом фермы справился. Не ферма у тебя, а теплоход. Все заметили. Но, кроме внешнего, еще и внутренний вид есть. Тебе бы сейчас на ферме сидеть и глаз никуда не казать. А тебя разъездным хлопотуном сделали, гоняют туда и сюда. День на ферме тебя нет, другой нет. Вскоре не то что коровы, но и доярки и свинарки от тебя шарахаться будут. И еще совет: к людям присматривайся. Есть и трудно живут, кое-кто, бывает, и в соломенную подушку всплакнет. По ранжиру не выстраивай, Петя: «По количеству процентов, рассчитайсь!»

— Спасибо, Григорий, учту, — поблагодарил Петр.

Всю неделю он не отлучался. Самое главное — плохо с кормами. Обязательства взяли высокие, в районной газете похвалили за них и поместили портрет Петра Архипенко — «борца за мир, сменившего меч на орало». Заметка вызвала у Петра много сомнений. Он обратился к председателю артели Камышеву с исповедью:

— Может быть, зря меня поставили на ферму? Шоферил бы я по-прежнему, вернее бы дело было. Ведь я эту самую говядину, жиры и свинину пять лет изучал только в расфасованном виде.

Камышев давным-давно утратил веру в мудрость печатного слова, особенно когда дело касалось принятия обязательств.

— У меня подобных вырезок, считай, на полкило больше, чем у твоего севастопольского бригадира Хариохина. Меня не только в газетах хвалили, а и в кино снимали. Пожалуй, только один Игорь Ильинский может со мной соревноваться. А ничего, выдержал. И битье выдержал, и славу. Краевое депутатство выдерживаю… Я-то сюда из Питера на буфере приехал. Тоже вначале угнетал себя сверх всякой меры, видел непроходимые дебри, хоть с топором прорубайся. Бывало, тебя пытают, на какую глубину пахать, а ты вроде не слышишь, берешь ключ и начинаешь гайку какую-нибудь подкручивать на буккере. Ключ-то был привычней для меня, для рабочего, чем глубина вспашки. А потом постепенно освоился, научился. Самое главное — вышка. Смотри сверху так, чтобы охватить и вообще, и частности. А в отношении тонкостей, этому научишься постепенно. Есть у тебя зоотехник, советуйся с ним, приучай его к ферме, а не к станичным киносеансам. Имей в виду, корова разговаривать не умеет, а иногда так боднет, что и заведующего через крышу перекинет. Не один на животноводстве голову себе сломал, нелегкое это дело, центральную задачу решать. Сам не сумеешь, сигнализируй. Вот вся твоя флотская специальность в самый раз!

— Если так, набираю сигнал «Веди».

— Что он означает, Петя?

— Курс ведет к опасности.

— Вон как… Точнее расшифруй свое «Веди».

— С кормами, говорю, туговато. Как бы нас всех вместе корова не боднула.

Камышев согласно кивнул головой:

— Ты опять за свое. Известно, подкузьмили нас иждивенцы после вторичного укрупнения. Как расковыряли все их скирдочки, оглянулись: баланс-то на тонкой проволоке висит. Пока отпускай норму, а потом примем меры. Живем-то в своем собственном государстве. Разрешат — на стороне закупим. Сахарные заводы строят, куда им жом девать? Гляди на все с вышки, сигнальщик! Дела семейные у тебя хороши. И хотя ты говорил, что самое главное — корма для животных, я все же с тобой не могу согласиться. Главное — это семейная жизнь. Семья есть — и все будет. И у тебя будет, и у государства. А в противном случае фокстрот и выпивка, неряшливость тела и распад души. — Камышев вдумчиво всматривался в молодое выразительное лицо старшины и угадывал в нем тайну красоты. — Проведай тещу. Знаю я ее, трудящаяся женщина, умница. Молодой еще знал. Проверь, как у нее с экономикой… — О корове промолчал. — Камыш косила без талона. Камыш — чепуха, а треску много.

— Латышев растрезвонил?

— Нельзя так о Латышеве. Ты партиец. Зря глумить секретаря — раскол…

И такая непримиримая убежденность засветилась в его глазах, что Петру ничего не оставалось, как откозырять председателю и немедля направить свои стопы к теще. Она встретила зятя хлопотливо-радушно.

Петр обошел хату, примерился ко всему метким хозяйским оком, скинул черную шинельку, забрался на крышу и принялся заделывать прорехи тем самым злосчастным камышом.

Поработав часа четыре и промерзнув до костей, Петр понял по запаху дыма, валившего из трубы, что теща зря времени не теряла.

Направился в хату с чувством сознания хорошо выполненного долга.

— Теперь, мамаша, твоя крыша, пожалуй, атомный взрыв выдержит.

Матрена Ильинична благодарила зятя, просила за стол, на котором рядом с соленой капустой и помидорами красовался гусь-десятифунтовик с румяными боками. Гусятина пришлась по вкусу. Вскоре на тарелке выросла горка костей.

— Кажется, похарчевался отлично. А вы живете ничего себе. Гусак и тот как добрый порося. Прямо скажу, адмиральский у него был вид, хоть становись перед ним «смирно».

— Спасибо за внимание. Понравился гусь, и слава богу. Захвати гусятины с собой, Петя.

— А что, пожалуй… — согласился Петр, закуривая сигарету. — Пусть и Маруся отведает… У меня на прощание еще один к вам щепетильный вопрос. Как там с коровой? — спросил Петр, посерьезнев.

Матрена Ильинична успокоила заботливого зятя: судебное дело пошло на пересмотр, обещали взыскать за потерю не с пастуха, а с правления колхоза.

Все, оказывается, двигалось без скрипу, своим чередом, и, шагая домой с теплой гусятиной под мышкой, Петр находился в наилучшем настроении.