Предсказывала она по картам, по звездам, по линиям руки, на яичном белке, на кофейной гуще, на расплавленном свинце. Предсказывала, за исключением особых случаев, о которых будет речь дальше, весьма неудачно; что ни скажет, то соврет. Но это была очень ловкая женщина. Очутившись в Париже девятнадцати лет от роду, не имея ни денег, ни связей, ничего не зная в политических делах, эта провинциальная девица сразу сообразила, как можно в городе-светоче быстро приобрести и почет, и славу, и особенно деньги (деньги она любила с нежностью). Газеты в один голос твердили, что во Франции началась новая эпоха: «человечество вступило в эру разума», — все объяснено энциклопедистами, теперь остается лишь воплотить разум в жизнь. В первые месяцы революции парижане были от эры разума в восторге. Но эрой разума их кормили каждый день... Госпожа Ленорман поняла: надо открыть в городе-светоче каббалистический кабинет.

Идея была тонкая. Я уверен, что в нынешней Москве, которая, по словам советского писателя, «дышит чистым воздухом материализма», имел бы бешеный успех кабинет черной и белой магии. Пропагандисты не без наивности расценивают только прямое действие своей пропаганды: действия обратного («ну вас к черту, надоели!») они никогда не учитывают. Госпожа Ленорман в самый разгар эры разума объявила, что предсказывает любому человеку бу- дущее по известным ей методам: хиромантическому, картомантическому, лампадомантическому, некромантическому, рабдомантическому и орнитомантическому (То есть по линиям рук, по картам, по лампаде, по покойникам, с помощью лозы, по полету птиц), — к ней повалил народ. Не простой народ, — он предсказательницу не интересовал. Кабинет ее все расширялся и несколько раз перекочевывал. Окончательно он обосновался на rue de Tournon, дом №5, и был отделан очень роскошно, — госпожа Ленорман отлично понимала, что «простота нравов» тоже несколько надоела. Реклама у нее была поставлена так, что Грета Гарбо могла бы удавиться от тоски и зависти. На обложке ее книг печатались адреса, по которым книги эти можно было покупать в любом европейском городе, в том числе в Москве и Петербурге: в России Ленорманша в свое время была весьма популярна. Называла она себя по-древнему, «Сибиллой» (т.е. вдохновленной Богом), — и это тоже было тонко рассчитано: на древность мода сохранялась в пору революции очень долго, и если все консьержи стали Брутами, а все лавочники Гракхами, то никак нельзя было обойтись и без Сибилл.

Да, своеобразна психология революционных эпох: у Ленорманши бывали принцесса Ламбаль, Мирабо, Камиль Демулен, Дантон, Гош, Барер, Тальен. Ее собственное свидетельство об их посещениях, конечно, ничего не стоило бы. Однако о некоторых посетителях ее кабинета мы знаем и из других, более надежных источников. Весной 1794 года к мадемуазель Ленорман, по ее словам, зашел с Сен-Жюстом и сам Робеспьер. Разумеется, ему выпала девятка пик, и он смертельно побледнел. «Чудовище задрожало», — рассказывала впоследствии Ленорманша. Может быть, она Робеспьера никогда в глаза не видела: других свидетельств о его визите, насколько мне известно, нет. Позволительно, кроме того, предполагать, что особенно влиятельным чудовищам Сибилла не так уж откровенно предсказывала гибель. Однако кому-то из высокопоставленных лиц она, очевидно, предсказанием не угодила: неожиданно ее арестовали и посадили в тюрьму, пользовавшуюся особенно зловещей славой. Сама она приписывала свой арест именно пиковой девятке Робеспьера.

Какие предсказания мадемуазель Ленорман тогда делала себе самой, мы не знаем. Но основания для тревоги у нее были: на эшафот в 1794 году можно было попасть за что угодно; можно было попасть и за рабдомантию с лампадомантией. Вышло, однако, не горе, а радость. Благодаря аресту Ленорманша познакомилась с Жозефиной.

III

Виконт Александр де Богарне был избран в Генеральные Штаты депутатом от дворянства округа Блуа. Как известно, избиратели давали депутатам наказы, так называемые cahiers. Наказ Богарне писал местный помещик, знаменитый Лавуазье. Он, собственно, дворянином не был, но для него, очевидно, сделали исключение. Наказ Лавуазье составил просвещенный, — он и теперь, с некоторыми вполне естественными изменениями, мог бы пригодиться на выборах французскому или английскому политическому деятелю. С этим наказом Богарне прибыл в Версаль. По-видимому, он недурно говорил или, точнее, выразительно читал речи по написанному тексту (как делали большинство ораторов Французской революции). У него была репутация храброго офицера. Помогал ему вначале, как водится, и титул, впоследствии его погубивший. Богарне имел успех среди людей, которые начинали революцию, еще не сознавая этого ясно.

Несколько депутатов из Бретани — в большинстве священники — видимо, потерявшись немного в новой обстановке королевской резиденции, основали бретонское землячество. Помещалось оно где-то на Avenue de Saint-Cloud, а где именно, в точности неизвестно. Но помещение было хорошее, к бретонцам стали захаживать другие депутаты. Разговаривали о политике, закусывали, обменивались впечатлениями: хорошо живет король! В октябре Генеральные Штаты, уже ставшие Национальным собранием, перебрались в Париж. За ними туда перебралось и землячество «Бретонский Клуб». Помещение сначала сняли в неудобном месте, на Place de la Victoire. Но как-то оказалось, что приор якобинского монастыря, очевидно сочувствуя землячеству, готов предоставить для его собраний залу монастырской библиотеки. Место было центральное, за помещение приор, вероятно, денег не требовал. Землячество немедленно перебралось и на радостях переменило название: стало называться «Общество друзей конституции, заседающее в якобинском монастыре в Париже». Кто-то в шутку прозвал членов клуба якобинцами. Шутка была не Бог знает какая, но название привилось. Получило популярность и учреждение. Первоначальных его хозяев-учредителей очень скоро вытеснили другие люди, и из мирного бретонского землячества постепенно создалась одна из самых грозных революционных организаций истории.

Богарне стал членом якобинского клуба еще в 1789 году. Имел он успех и здесь. Массон называет его болтуном. Однако в собранной Оларом шеститомной коллекции материалов, относящихся к якобинскому обществу, есть лишь весьма немного записей о выступлениях Богарне. В клубе председатель избирался сроком на месяц. После кончины Мирабо Богарне был избран председателем; на этом посту он произнес, кажется, только одну речь: принимая эльзасских комиссаров, говорил им, что «факел фанатизма должен быть заменен священным огнем любви к отечеству». Так тогда, впрочем, говорили все. В Национальном собрании Богарне выступал чаще. Речи его — по нынешней терминологии — левели со дня на день, — в этом он тоже не составлял исключения. Левела даже его фамилия: вначале он именовался «виконт Александр де Богарне», потом «де Богарне» просто, потом «гражданин Богарне», еще позднее «республиканец Богарне». Жена, с которой он фактически находился в разводе и не встречался или встречался очень редко, далеко его перещеголяла: в одном своем письме, правда, писанном по начальству, будущая императрица называет себя «санкюлоткой-монтаньяркой»; а начинается это письмо с очень сложной формулы: «Привет, уважение, доверие, братство». Так не писал и сам Робеспьер. «Confiance» Жозефина, очевидно, добавила от себя: маслом каши не испортишь.

После закрытия Учредительного собрания, не имея права быть переизбранным, Богарне отправился на фронт.

Для кадрового офицера революция есть прежде всего беспорядок, крах субординации, массовое нарушение дис циплины. Как бы либерально он ни был настроен, повседневный быт революции ему нравиться не может, как веровавшему с детства человеку, даже утратившему впоследствии веру, не может нравиться оскорбление религиозных обрядов. Если в стране какая-либо организация ведет борьбу с разлагающим началом, офицер может к ней примкнуть. Если же ее нет или если примкнуть к ней почему-либо невозможно, то намечаются три почти неизменных варианта.

Офицер себе говорит, что ему нет дела до того, какие люди правят родиной и какими принципами они руководятся: служба остается службой, надо служить по-прежнему, спасая от прежнего то, что еще спасти можно. Это в истории всех революций наиболее частый случай.

Другой вариант: офицер остается на службе у революционного начальства для того, чтобы его перехитрить и в надлежащий удобный момент свернуть ему шею. Сколько кадровых офицеров ушло в Красную Армию, с тем чтобы перехитрить Троцкого! Обычно из этого ничего не выходит и потому, что революционное начальство, имея надлежащую подготовку, почти всегда хитрее тех, кто хочет его обмануть, и потому, что козыри тут почти всегда в руках у революционного начальства. Дело чаще всего кончается либо казнью, либо постепенным и почти незаметным превращением второго варианта в первый.