Есть, наконец, третий вариант: под практическую необходимость, под карьерные соображения, под честолюбивые замыслы в спешном порядке подгоняется спешно воспринятая идея. Офицер, воспитывавшийся в военно-учебных заведениях (иногда в привилегированных), вчера командовавший полком (иногда аристократическим), вдруг оказывается «революционным фанатиком»: он, скажем, отлично, ни о какой революции не думая, командовал Королевской легкой кавалерией или королевскими мушкетерами, но в нем таилась душа Юния Брута. Этому варианту, в совершенное отличие от предыдущих, почти всегда присущ элемент комический.

Французская революция, так же как российская, знает множество примеров всех трех вариантов. Александр де Богарне принадлежит к третьему разряду: в виконте, как выяснилось, жил дух революционного фанатика. Карьера его вначале шла превосходно. Его назначили главнокомандующим рейнской армией. По словесной революционности он мог затмить кого угодно из членов Конвента. Мне попадались в Национальной библиотеке разные его воззвания и плакаты. Они и теперь, через полтораста лет, вызывают невольную улыбку. Необычайный демократизм проявлял он и в частной жизни: сын его Евгений был отдан в учение к столяру, дочь Гортензия — к портнихе. Незадолго до своей кончины он писал, что постарается «поселить в душе своих детей ненависть к королям». Это не вполне ему удалось: Евгений Богарне, будущий вице-король Италии, женился на дочери баварского короля, сын Евгения — на дочери императора Николая I, Гортензия же стала голландской королевой и была матерью Наполеона III.

Успехи Богарне продолжались недолго. Титул перестал ему помогать. Титул стал даже его топить. Возможно, что лучшие из вновь выдвинувшихся революционных генералов превосходили его и военными талантами. Но, во всяком случае, они по происхождению были с точки зрения властей много надежнее. При всей независимости своего характера, Гош, сын конюха, был для Коммуны «глубоко свой парень» — и все-таки угодил в тюрьму (почти одновременно с Богарне). Как же надо было стараться бывшему виконту! Принц Евгений в первом томе своих воспоминаний говорит об отце как об умеренном конституционалисте. Это неверно. Богарне по необходимости старался возможно ярче засвидетельствовать свою революционность. Он, например, требовал у якобинцев казни офицеров, подписавших Майнцскую капитуляцию, и «отсылки их голов прусскому королю». Правда, написал он это сгоряча, — притом для спасения собственной жизни. Спастись ему все же не удалось. В августе 1793 года он должен был — не совсем добровольно — подать в отставку, причем ему предписали немедленно покинуть армию. Несколько позднее Богарне был арестован и посажен в Кармскую тюрьму. Еще через месяц, 19 апреля 1794 года, туда же посадили, по доносу, его бывшую жену.

IV

Монастырь кармелитского ордена, как известно, одна из главных исторических достопримечательностей Парижа. В тюрьму он был превращен в 1790 году и оставался тюрьмой лет шесть. Здесь происходили знаменитые сентябрьские убийства: 2 сентября 1792 года в здании и в саду монастыря зарезали 115 заключенных. Когда-то, до войны, я, как все, осматривал это здание с трепетом. Теперь ни цифрами, ни обстановкой сентябрьских убийств нас не удивишь. В Петербурге, в Москве, в Киеве будут со временем показывать и не то. На иностранных же туристов здание это сильно действует и сейчас: автобусы Кука продолжают останавливаться на углу улиц Азас и Вожирар. Замирающих американок ведут в «Камеру сабель»: трое из сентябрьских убийц, отдыхая от резни, поставили к стене сабли, — их кровавый след тут и отпечатался. Показывают в монастыре и старую надпись, сделанную на стене карандашом: «О, свобода, когда перестанешь ты быть пустым словом? Вот уже семнадцать дней как мы арестованы: говорят, нас завтра выпустят: но, быть может, это пустая надежда?..» Следуют три подписи: Citoyenne Tallien, Jos'ephine veuve de Beauharnais, d'Aiguillon.

Можно усомниться в подлинности кровавого отпечатка сабель: уже слишком много разных учреждений побывало тут после сентябрьских убийств, — в здании нынешнего Католического института сменяли друг друга склад картин, ресторан, винная торговля, столярная мастерская. Что до надписи, то ее некоторые специалисты считают как-то наполовину подлинной, несмотря на заключающиеся в ней явные несообразности: госпожа Тальен в этой тюрьме не сидела и носила тогда другую фамилию; Жозефина через семнадцать дней после ареста еще не была вдовой, да и арестовали их не в один день. Считается возможным, что кто-то позднее что-то приписал здесь от себя. Не очень, однако, правдоподобен и лирически-философский тон всей надписи. Достоверно лишь то, что Жозефина сидела в этой камере с герцогиней д'Эгильон. В другой камере находился ее несчастный муж.

О настроении в тюрьмах Французской революции написано много. Из большинства воспоминаний надо заключить, что преобладало настроение фаталистическое, сильно окрашенное скептицизмом. Тон был задан событиями минувшего пятилетия: одни готовили революцию, другие непосредственно в ней участвовали, третьи радостно ее приветствовали (27 июня 1789 года один из деятелей Генеральных Штатов писал: «Революция кончена! Она не стоила ни единой капли крови»). Выводов никто не делал, да и какие у большинства могли быть выводы? Верованиям 1789 года гильотина была вполне чужда. Был выработан и кое-как поддерживался тон старательно-веселой усмешки: вот, мол, как забавно все вышло! Такой тон многим удавался и в Консьержери — эта последняя тюрьма и называлась «передней эшафота».

К сожалению, мы очень мало знаем о настроении супругов Богарне, которых после долгой разлуки, после многих лет злобы, ненависти, взаимных обвинений так трагически свела жизнь в революционной тюрьме. По отдельным, случайным и не очень достоверным данным можно думать, что встретились они как добрые друзья. О старом не вспоминали, — да и глупо было бы тут вспоминать. Поговорили о детях: как им, бедным, помочь и что с ними будет? (Детей приводили в тюрьму на свидание с родителями.) Поговорили, вероятно, и о собственной участи: должно быть, гильотины не миновать, а вдруг, кто знает, может, еще и поживем? Но ничего трогательного между супругами не произошло, — верно, и они поддались общему скептическому, старательно-веселому тону тюрьмы. По крайней мере, до нас дошли сведения, что у Александра Богарне был в этой революционной тюрьме роман с госпожой де Кюстин, а у Жозефины — с генералом Гошем.

Четвертого термидора бывшего главнокомандующего рейнской армией перевели в Консьержери. Обвинили его в том, что, в числе других 49 заключенных, он устроил в тюрьме заговор! Один из его товарищей по заключению, чудом спасшийся якобинец Дюфурни, прямо говорил, что начальство решило при помощи «заговора» разгрузить тюрьму. Всех казнить в один день было невозможно, заключенных разбили на партии, — одним словом, знакомая нам картина. В этой чертовой лотерее Александр Богарне попал в партию, отправленную на эшафот 5 термидора. Если бы как-либо оттянул дело на четыре дня, он, без всякого сомнения, спасся бы. Дни Робеспьера уже были сочтены. Виконт встретил смерть очень мужественно; это был храбрый человек. Перед смертью написал Жозефине дошедшее до нас письмо. Простился с ней без особой, впрочем, нежности, попросил поцеловать детей и выразил сожаление, что не может дальше служить родине.