— Ну, теперь выкладывай все, — сказал он, когда Никита, помолившись, встал из-за стола и пересел к очагу. — Чует мое сердце, что недобрые вести ты привез… Как там Елена?

— О семейственном поведаю после, — твердо, почти властно сказал Никита, — а сперва выслушай о делах княжества твоего и всей Русской земли.

Василий бросил на своего верного слугу и друга удивленный, встревоженный взгляд, но возражать не стал.

— Ну, сказывай, — только промолвил он.

— Новостей я привез немало, — начал Никита, — есть среди них и худые, и добрые. Однако, чтобы ничего не упустить, лучше начну не с них, а поведаю тебе все по порядку.

В пути никто меня не тронул и ни малых трудностей не было. Доехал я хорошо и к концу месяца августа был уже в Брянске. Остановился, как ты мне наказывал, у Дмитрия Романовича. Он все такой же, с виду не постарел ничуть, хотя, сам знаешь, лет ему уже немало. Обрадовался мне, как родному сыну, да и удивлен был изрядно. Ну, да это не к делу… Засели мы с ним, глаз на глаз, в трапезной и просидели целую ночь, до свету. Сперва я ему поведал все о тебе и о наших делах, а там и он начал рассказывать мне, что ныне творится на матушке-Руси. И хотя к нам, за Каменный Пояс, вести о том не доходили, а всяких дел там случилось немало.

Перво-наперво нет уже в Брянске князя Глеба Святославича. Минувшею зимою, как раз на Николин день, прибыл в Брянск из Москвы митрополит Феогност, думая помирить князя с народом. Уж не знаю, его ли тут почин был, либо просил о том брянский владыка Исаакий, а может, и сам Глеб Святославич, — но только приехал он, отслужил обедню и велел созывать вече. Ну, созвали. Стал там митрополит говорить то да се, что всякая власть от Бога и потому христиане должны ей повиноваться, однако народ тому не внял и крепко стал на своем: не хотим, говорят, такого князя, да и только! Он-де своей земле не отец и не хозяин, а наипервейший ворог. Пусть убирается из Брянска, покуда цел, а мы к себе другого князя призовем! Митрополит давай их увещать, а они хоть бы что, только пуще распаляются. Ну и начали из толпы кричать обидные для князя слова, а он тут же стоит.

Может, оно бы и обошлось, ежели бы он стерпел и повинился народу. Но ты его, чай, знаешь. Он тоже стал поносить брянцев дурными словами. «Я, говорит, вас, собачьих детей, силою заставлю меня чтить, коли добром не хотите!» — да тут же и хлестнул вечевого старосту наотмашь, плетью по рылу. И это переполнило чашу: как ни кричал владыка митрополит, тщася не допустить до кровопролития, народ вконец озверел и тут же порешил Глеба Святославича, а вместе с ним воеводу Голофеева и тех дружинников, кои пытались его защитить. Но таких, говорит Дмитрий Романович, было вовсе мало. Остальные же и с места не сдвинулись, ибо всем уже Глеб Святославич был ненавистен.

— Кто же теперь княжит в Брянске? — спросил Василий.

— Никого нету. Из всего брянского роду остался один только князь Димитрий Александрович, который сунулся было в Брянск, но посадские его к себе не пустили. Тогда он подался в Москву, где, сказывают, просватал свою дочь за княжича Ивана, второго сына Калиты. Быть может, с помощью Москвы думает в Брянске сесть. Смоленский князь, Иван Александрович, тоже навязывал брянцам на княжение своего меньшого брата Василея, но они и слушать его не схотели. Ждут тебя и говорят, — никого иного к себе не примем. Со всеми этими вестями по ранней весне послал Дмитрий Романович к тебе гонца. Поелику он сюда не прибыл, должно быть, погиб в пути от какой случайности либо схвачен татарами хана Узбека.

— А у нас в Карачеве что делается?

— В Карачеве все тихо и спокойно. Винюсь перед тобой, Василей Пантелеич, в этом ослушался твоей воли: побывал в нашем городе самолично. Больно уж хотелось на него своими глазами глянуть. Вестимо, пробрался я туда втайности: ночью подъехал к Лаврушкиной избе и постучал. На стук мой вышел Лавруха и, как признал меня, чуть наземь не свалился. Ну, впустил он меня в избу, и там просидел я два дня и две ночи. По первому дню, как стемнело, Лаврушка привел Семена Никитича Алтухова, и мы с ним, как и с Дмитрием Романовичем, прогутарили целую ночь.

— Что же он тебе рассказывал?

— Обсказал он мне все, что там было после твоего отъезда. Карачевский люд по тебе дюже скорбел и Тита Мстиславича принял неласково, особливо поначалу. В Карачев он пожаловал лишь после того, как доподлинно сведал, что ты землю отцов покинул и подданным своим наказывал принять его с покорностью. С хлебом-солью к нему навстречу никто не вышел. В хоромах княжеских не застал он живой души — челядь вся разбежалась либо попряталась, дружинники разошлись по домам, — все было пусто, как после мора, лишь на воротах болтался исклеванный вороньем труп боярина Шестака.

Ну, зажил он там со своими козельцами, а всем нашим служилым людям велел сказать, что неволить никого не станет: кто, мол, хочет ему служить, он того примет и будет милостив, а кто не хочет — тому полная воля. С воеводами и с детьми боярскими говорил он особо, был с ними ласков и просил не оставлять без защиты родную землю. И тогда, посовещавшись промеж собою и памятуя наставления твои, почти вся дружина наша порешила, покуда ты не вернешься, служить новому князю.

Тит Мстиславич после того случая в Козельске сделался тихий и смирный, стал не столь прижимист и все больше Богу молится да беседует с попами. Велел заложить в Карачеве новую церковь, во имя святого мученика Трофима, чья память празднуется в тот злоключивый день двадцать третьего июля. Ну, помаленьку все будто обтерпелись, и жизнь пошла своим чередом. Тита Мстиславича в народе не вельми любят, ибо порядки при нем возвернулись старые — того, что делал для людей ты, он не делает, — но все же, говорят, князь он смирный и с ним ладить можно.