Старый Лес безмолвствовал. Не слышно было и Маттео — он улетел далеко, разнося по окрестностям славу о своем подвиге. Его стало не узнать, так сильно он переменился: движения стали плавными, уверенными, гордость и чувство собственного достоинства переполняли его. Заслугу ветра и в самом деле признавали все. Однако он так зазнался и напустил на себя столь важный вид, что даже те немногие, кто был настроен к Маттео благосклонно, отвернулись от него.

На третий день возмездия в Старом Лесу осталось лишь несколько десятков гусениц. Они потеряли аппетит и в страхе ждали, когда пробьет их час.

— Похоже, мы целы и невредимы, — заметила одна из них робко, но все-таки надеясь, что им выпал счастливый жребий. — Нас действительно проткнули жалом, но может статься, яиц не отложили. Ну или, скажем, у нас в теле их всего две-три, этих чертовых личинки. А что, если выживем? Да и вообще, как знать, вдруг яйца сгнили и никаких личинок из них не выползет?

Не успела гусеница договорить, как ее пронзила острая боль. На спине у нее вздулись огромные волдыри. От пробежавших по телу судорог ворсинки встали дыбом. Это была смерть. Онемев от ужаса, гусеницы с постными минами расползлись кто куда.

На четвертый день в лесу не было ни одной гусеницы. Личинки ихневмонов забрались в коконы и сидели там тише воды ниже травы. Старый Лес остался наедине с самим собой, слегка потрепанный и обглоданный, правда, но свободный и исцеленный; повсюду царила тишина, и было ясно, что лес выздоравливает.

Долгую зиму на Спакку никто не приходил, и вот весной 1926-го возле заброшенной хижины, состарившейся ровно на один год (впрочем, так стареют все дома на свете), вновь закипела жизнь.

На поляну вернулись Бенвенуто с приятелями, вернулись солнечные деньки, игры под могучими елями, сотни птиц и мелких зверьков, которым хотелось побыть рядом с детьми.

— Только взгляните, как возмужал Бенвенуто, теперь его и не узнать, — сказал Маттео елям, желая показать, насколько он наблюдателен.

Но ели, разумеется, сразу его узнали: перед ними стоял тот же мальчик, что и год назад. Ну, пожалуй, Бенвенуто чуть подрос, однако был по-прежнему бледным и хрупким. После прошлогодней стычки с Берто он больше не участвовал в играх и держался в стороне, глядя, как резвятся остальные; задумчивый, он сидел на том краю поляны, откуда берет начало Сухой Дол. Берто, в свою очередь, уже не помыкал им, не командовал, мол, сделай то да се, и не глумился над его худобой, не дразнил слабаком.

Иногда, украдкой от товарищей, Бенвенуто уходил в лес. Однажды он повстречал Бернарди. Они поздоровались.

— Ты славный мальчик, — сказал Бернарди, положив правую руку ему на плечо. — Жаль только, что ты тоже нас покинешь и впредь мы не увидимся.

— Покину? Меня хотят отправить в другое место?

— Нет, я не об этом. Даже если ты придешь сюда, ты уже не будешь прежним, да и лес перестанешь узнавать.

— О, в мой лес я буду приходить всегда, не сомневайся.

— Допустим, ты и вправду будешь часто сюда приходить — может, всю жизнь. Однако настанет день — не знаю точно когда, через несколько месяцев, или в следующем году, или через пару лет, — так вот, настанет день, запомни это… Кажется, я так и вижу тебя, мне ведь довелось много людей повидать… Настанет день, и ты придешь в лес, побродишь среди деревьев, посидишь на траве, засунув руки в карманы, оглядишься вокруг, а потом, изнывая от скуки, зашагаешь домой.

— Но откуда тебе знать, что я сделаю? — изумился Бенвенуто.

— Я видел много таких, как ты, поэтому и знаю. Со всеми происходит одно и то же, так устроена ваша жизнь. Все мальчишки сбегались на Спакку играть, удирали по ночам из пансиона ради наших праздников, разговаривали с духами, подпевали ветру и проводили тут с нами дни — счастливые дни, не спорю.

А весной возвращались, думая, будто жизнь стоит на месте. Но что-то не ладилось. Лес вроде бы переменился, им кажется. Конечно, они видели, что деревья все те же, большие, как и раньше, с теми же ветками и тенями — ну, или почти с теми же. Однако все вокруг стало чужим.

Мы, как обычно, приветствовали их, стоя возле своих стволов. А они проходили мимо и даже не глядели в нашу сторону. Мы окликали их по имени. Но ни один не обернулся. Мальчики больше не видели нас, вот в чем дело, и не слышали наших голосов. Ветры, с которыми они раньше играли, шелестели у них над головами, шевелили ветви, здоровались, радуясь их приходу. «Ветер подул, — говорили с досадой ребята. — Пора бы домой поторопиться. Гроза намечается».

И птицы щебетали: «Добрый день, пожалуйте в лес, побудьте немного с нами, просим». Но их слова как от стенки отскакивали, мальчики болтали, не обращая на птиц внимания, в лучшем случае кто-то любопытствовал: «Ты, случайно, не знаешь, здесь разрешена охота?»

Вот так они бродили с полчаса. «А помните, как мы проучили рысь, поколотив ее палкой?» — сказал один, и все начали смеяться, точно с тех пор прошел целый век. Проучили рысь? Я видел, как они прижались к дереву, дрожа от страха, а рысь кралась с хищным блеском в глазах… Я едва успел стукнуть ее палкой по спине, чтобы отогнать от детей. Вот как было на самом деле, спас-то их я, и подвига они не совершили. Но потом хвастали, мол, «проучили рысь»! Они все забыли напрочь. Забыли нас, духов, забыли голос ветра, язык птиц. А ведь прошло лишь несколько месяцев.