Шрифт:
И опять какой-то стремительный порыв словно подхватил Гулю. Она забыла боль, усталость, страх — все на свете.
— Товарищи! — закричала она и словно издали услышала свой сильный и звонкий голос. — Я — первая на штурм! Кто за мной? В атаку, вперед! За Родину!
— Вперед! — подхватил один голос.
— За Родину! — гулко отозвались десятки голосов.
Гуля, нагнувшись, пробежала несколько шагов и вдруг будто споткнулась, поднялась и снова упала.
Троянов обернулся, положил автомат на землю.
— Гуля! — окликнул он ее. — Да что же это с тобой?
Но она не отвечала.
Он стал было расстегивать ворот ее гимнастерки и почувствовал на своих руках кровь. Ранена. В грудь.
Гуля глухо застонала, рванулась и, запрокинув голову, с трудом выговорила:
— Ничего… Чья высота? Наша?
Она пыталась еще что-то сказать, но понять ее было трудно.
Уже похолодевшую Гулю бережно положили на плащ-палатку, а вокруг все так же гремел бой за высоту.
— Прощай, Гуленька… — сказал Троянов и, обернувшись, крикнул: — Товарищи! Наша Гуля убита. Отомстим за нее!
И все, кто был вокруг, ринулись на врага. Бой за высоту разгорелся с новой силой.
Дружным, единым натиском высота 56,8 была вновь взята, отвоевана, оплачена кровью — последняя высота в Гулиной жизни.
Два письма
В одной из комнат трехэтажного белого дома, среди опрокинутых стульев и разбросанных кубиков, сосредоточенно трудился Ежик. Он уже успел перевернуть вверх дном все, что только мог, и теперь пытался сбросить с подоконника тарелку. Его бабушка только что побежала в переднюю открывать кому-то дверь, и Ежик решил воспользоваться ее отсутствием. Это ему удалось. Тарелка полетела на пол и разбилась вдребезги. Ежик испугался и отскочил. Он с удивлением смотрел на черепки, не понимая, каким образом одна большая тарелка могла превратиться в такое множество маленьких тарелочек.
Ежик выглянул в переднюю.
— Баба! — позвал он. — Мотри!
— Погоди, Ежик! — сказала его молодая бабушка, разглядывая письмо.
На конверте она увидела незнакомый почерк и штамп полевой почты.
— Ну, наконец-то!
Это, конечно, ответ на ее письмо.
Два месяца тому назад она, по секрету от Гули, написала командиру дивизии письмо с просьбой отпустить дочку в отпуск хоть на несколько дней.
«Неужели откажет? Не может быть…»
Она распечатала конверт.
«…Ваша дочь, — написано было в письме, — геройски вела себя в этих боях. Она молодец, бесстрашная, славная дочь нашей Родины. Ее можно было видеть и с ранеными на руках, ее можно было видеть и ведущей за собой бойцов в атаку, она и донесения успевала приносить. 23 ноября дочь ваша геройски погибла…»
…Письмо, словно живое, дрожало в руках у матери, буквы двоились, мешались перед ее глазами. Она не понимала этих строк…
— Баба! — снова позвал Ежик и подобрал с полу конверт.
— Постой, Ежик, — проговорила она и, войдя в комнату, опустилась на кровать: она все еще не понимала смысла письма, не верила ему, не могла поверить.
Притихший Ежик с удивлением смотрел на нее.
А на следующий день пришло еще одно фронтовое письмо — от Люды Никитиной.
«Здравствуйте, дорогая Гулина мама! Пишет вам девушка, которая дружила с вашей Гулей. Меня все время тянет написать вам, успокоить вас, хотя я и знаю, что потеря такой дочери, как Гуленька, это тяжелое, очень тяжелое горе. Ну ничего, дорогая, крепитесь. Ведь Гуленька не ушла от нас совсем, она всегда будет с нами. Родина не забудет своей героини. А вас, воспитавшую такую преданную родине дочь, такого славного воина, назовут матерью многие девушки, патриотки нашей страны…
Я очень много была вместе с Гулей, особенно последние три месяца. Я немного моложе ее, и она всегда так заботливо относилась ко мне, давала советы, радовалась, если мне что-нибудь удавалось, и звала меня: «Милая девочка». Мы с ней работали в санбате, вместе в разных переплетах бывали, из которых еле-еле выходили живыми, вместе пели и шутили. Во время боев мы, правда, бывали на разных участках, но зато потом, после наступления, встретимся — запыленные, усталые, поцелуемся крепко. И опять разговоров, смеху без конца.
Всегда она была веселая, и только раз видела я ее в слезах. Она очень скучала по своему Ежику, особенно после ваших писем. Часто вспоминала вас, отца, говорила о вас так тихо всегда, с какой-то грустью.
В последний раз мы виделись с ней за несколько дней до наступления. В этот день мне исполнилось восемнадцать лет, а главное — я получила правительственную награду, медаль. У нас даже были гости, и мы очень хорошо провели вечер. А когда все ушли, мы с ней остались вдвоем. Мы знали, что скоро будем наступать, значит — ждали всего… Какое-то тревожное настроение было. Уселись с ногами на кровать, прижались друг к другу и долго-долго сидели так. У нас был важный разговор. Говорили обо всем — и о жизни, и о любви, и о товарищах, и о родных. О чем только могут говорить две подруги, о том мы с ней и говорили. А под конец мы условились, куда написать и что сказать, если кого из нас убьют. И вот случилось так, что не Гуле, а мне пришлось писать такое письмо.