— Да, да, книги, книги. Знаете…

— Опять?

— Знаешь, мне очень необходим Эшли. «Экономическая история Англии». Нужна статья Ключевского о земских соборах. Нужны журналы «Русское богатство», «Русская старина». Много мне нужно. Но ведь ничего этого от вас… Ничего этого от тебя не примут.

— Испытаем. Что ещё?

— Больше ничего. — Николай опустил глаза. Он всё ещё не мог примириться с тем, что не оправдалось ни одно из его предположений. Если пришёл бы на свидание, ничего не ожидая, ему сейчас было бы хорошо, а так он чувствовал себя обманутым.

— Коля, ты не стесняйся, — сказала Мария Германовна. — Что ещё?

Он посмотрел на неё с жалостью. Бедная, она думает, что осчастливила.

— Ничего мне не надо, Маша, — сказал он.

— Говорят, заключённым дороже всего новости. Тебе и новости не нужны?

— Да, вот новости рад послушать. Расскажите, что там, на воле. И о себе что-нибудь расскажите. Где вы… Где ты живёшь?

— Здесь, в Петербурге. Курсистка. Отец — врач.

В Барнауле. Дослужился до дворянского звания, но живёт бедно. Семья большая. Я уроками пробиваюсь. Этим летом жила в Саратове. На Волге голодно. Голод охватывает одну за другой губернии… Крестьяне бегут в города и мрут. Интеллигенция собирает деньги, организует столовые, но это не помогает. Появляется холера. Ну, что ещё? Петербургом интересуешься?

— Да, хотелось бы знать и Петербург.

— Какой? Чиновничий? Студенческий? Конспиративный?

— Вы… Ты знакома и с конспиративным?

— Политикой не увлекаюсь, но кое-что для тебя припасла. Я ведь в августе хотела с тобой встретиться — не разрешили. Сказали, что свидания тебе запрещены. Начальник ваш не допустил.

— Сабо?

— Да, Сабо.

— Вот изверг! А ведь приходил в камеру объясниться. Расчувствовался, слезу пустил.

— Булочки мои получил?

— Это твои? Вот оно что! А я столько гадал. Перебрал почти всех знакомых. Получил, получил. Спасибо, Маша. Так что же ты мне принесла?

— Узнала через одну очень хорошую знакомую, что есть в Петербурге… Как ты думаешь — что?

— Не догадаюсь. Говори.

— Социал-демократическая организация. Рабочая.

— Да что ты! — вскрикнул Николай.

Толстяк обернулся и осуждающе покачал головой.

— А он славный, — сказала Мария Германовна. — Хочет, чтоб нас не слышали. И сам не слушает. Говори потише.

— Значит, есть, говоришь, рабочая органнзация? — зашептал Николай. — Социал-демократическая? Вот это здорово! Выходит, появляются русские Бебели? Ну, спасибо, спасибо, Маша.

— За что же меня-то благодари

— За то, что принесла такую новость. Интересно, велика ли эта организация?

— Не скажу. Во всяком случае, на похоронах Шелгунова от неё было человек сто, даже больше.

— Ты была на похоронах Шелгунова? Машенька, расскажи! Расскажи, милая. Извини, я, кажется, уж слишком.

— Ничего, ничего, так и надо. Знаешь, я представляла, что ты очень быстро переходишь от настроения к настроению, и не ошиблась. Ни в чём не обманулась. Думала о тебе и видела вот эти чистые глаза, эту добрую и грустную улыбку. Ну вот, опять потупился. Просто удивительно, до чего верно я представляла тебя. А ведь товарищи из Красного Креста немного о тебе рассказали. Сын надворного советника, гимназист, потом изгнанник, потом глава казанских марксистских кружков.

— Маша, о похоронах, о похоронах.

— Что ж, похороны были необычные. Настоящая демонстрация. Много друзей оказалось у Николая Васильевича. Провожал весь передовой Петербург. И рабочие шли. Со своим венком. «Указателю пути к свободе и братству». Я удивилась, какие это серьёзные и культурные рабочие. Думала, так, стихийно собрались, а недавно узнала, что они из организации. Социал-демократы. У них есть даже свой комитет. Из рабочих.

— Хорошо, очень хорошо! Жизнь идёт. Когда-то в Казани мы только пробовали связаться с рабочими, а тут…

Обернулся и кашлянул толстяк.

— Заканчивайте, — сказал он. — Время вышло.

— Коля, я буду приходить к тебе каждый вторник, — сказала Мария Германовна. — Добилась.

— Спасибо, Маша. Что тебя заставило?

— Захотелось жить более осмысленно. Поможешь?

— Если сумею.

— Я буду ждать твоего освобождения. В январе встречу тут у ворот. До свидания, Коля.

— До свидания, дорогая кузина. До вторника.

Он простился с ней весело, зная, как быстро пролетит неделя, но только вернулся в камеру и снова остался один, сразу понял, что время пойдёт теперь медленнее, потому что придётся мучительно ждать эти вторники. До сих пор для него не было на свете никакой Марии Германовны, и он не чувствовал, что в мире кого-то не хватает, а теперь вот будет ждать её как близкого человека. Он не мог простить себе того разочарования, с каким смотрел на неё в первую минуту. Он вскочил на табуретку и подтянулся к окошку, как будто мог видеть её, когда она будет проходить мимо тюремной ограды, но взгляд его упёрся в каменную стену двора, потом упал на прогулочную площадку, по которой кружили, шагая друг за другом, арестанты. Среди тощих серых уголовников ходил толстенький короткошеий Сомов в рыжем пальто. Он, видимо, болел, раз в такой тёплый сентябрьский день натянул зимнее пальтишко. Болел, а шагал всё-таки прямо и гордо, демонстрируя перед этой тюремной мелкотой своё величие. Бедный, он уж лет сорок, с тех пор как покончил с детством и осознал свою исключительность, держит себя в постоянном напряжении, чтобы не забыться и не смешаться с толпой. Ни на минуту не перестаёт презирать окружающее, щеголяет эгоизмом, но ведь в душе он добр, очень добр. Жалко его. Жалко? Вот твоя жалость-то и затянула его в «Кресты». Всё запутано. Делаешь человеку лучше, а ему становится хуже. Твоя помощь принесла Сомову новое несчастье. И угораздило же тогда встретиться с ним на улице! Никогда не забыть этого весеннего дня.

Накануне собрались друзья, Николай завёл разговор о новом экономическом учении, просидел с ними до двух часов ночи, а проводив их, долго читал Златовратского и уснул только на рассвете.

Спросонок натягивая на себя сбившееся одеяло, он почувствовал, что оно горячее, и прыжком соскочил с дивана. Чёрт возьми, проспал, припекло солнце! Хотел утром закончить реферат по книжке Каутского, и вот тебе на — одиннадцатый час. Надо было попросить хозяина, чтоб разбудил. О этот хозяин! Мало того, что бесплатно отдал свою комнату, так ещё ходит мимо неё на цыпочках. Ишь, ушёл куда-то, ничем не стукнув, не брякнув, и, наверно, матери наказал не тревожить.