— Что такое? — сказал он, ещё не поняв, кто перед ним.

Николай улыбнулся.

— А я думал, ты ждёшь просителей.

— Да, жду.

— Так у тебя их отбили коллеги. Ты совсем забыл, где сидишь.

— Книга отвлекла.

— Идём, и больше сюда не ходи. Хватит и того, что я здесь торчу. У меня всё-таки привилегия — у стола сижу. В мае еду в деревню, освобожусь от переписки, а пока буду строчить за двоих.

— Едешь в деревню?

— Да, землемер берёт меня гувернёром.

— Смеёшься?

— Вполне серьёзно.

Швейцар небрежно кинул им на барьер старенькие пальто и шапки и проводил их, вольных служащих, презрительным взглядом.

Таял снег, площадь была грязна, и они обходили её, шагая друг за другом вдоль длинного здания губернских присутствий.

— Значит, уезжаешь? — сказал Санин.

— Вероятно, уеду.

— Тогда передашь мне свою привилегированную работу, иначе нам придётся здесь голодать.

— Передам. Проживёте. Ягодкин имеет теперь уроки, и я, может быть, смогу что-нибудь посылать. Землемер, наверно, будет платить мне порядочно.

— Повезло тебе. Увидишь злополучную русскую общину.

У Дмитриевского собора Николай остановился и. стал смотреть на высеченные из камня изображения.

— Глянь, — сказал он, — вот Всеволод с сыном. И преклонённый народ. Не стена, а летопись. Велика цена этому собору. Мы живём среди бесценных памятников древности. Владимир, Боголюбово, Суздаль. Неужели всё это с веками исчезнет?

Санин уже шагал дальше. Федосеев догнал его, и у белого губернаторского дома, где было сухо и чисто, они пошли рядом.

— Видел сейчас одно судебное дело, — сказал Николай. — Сотни и сотни осуждённых крестьян. И за что? За оскорбление его императорского величества. Видимо, уж нет мочи молиться на царей. Столько в народе накопилось злобы, что она вот-вот прорвётся вулканом. Гигантская сила. Думаю, в годы революции придётся даже сдерживать эту злобную силу, чтобы не разрушить то, что необходимо сохранить.

— Что именно? Не соборы ли?

— Да, необходимо сохранить и соборы, и многое другое, что создала трудовая Русь.

— Ну, начинается поэзия. Уволь, братец. Не выношу этой мишуры.

— Алексей, ты всё заметнее сужаешься. Есть в тебе что-то скворцовское.

— Это я уже слышал, можно не повторять.

С площади они свернули на Нижегородскую и дальше шагали молча.

Обнажившаяся булыжная мостовая гремела под колёсами тяжёлых телег и лёгких пролёток, из-под крыльев летели брызги жидкой грязи. Впереди у каменной монастырской стены стояла партия арестантов, а на другой стороне улицы толпились чем-то поражённые горожане. Друзья, мгновенно забыв свою размолвку, переглянулись и прибавили шагу. Когда они, перебежав улицу, очутились в толпе горожан, к арестантам подъехала телега, и конвойные взвалили на неё человека в сером суконном халате. Собственно, это был уже не человек, а труп, что выразительно изобличала рука, упавшая с телеги. Пересыльная тюрьма, где партию ждал ночной отдых, находилась недалеко за городом, но этот арестант не дошёл до неё. Конвойные, спокойно завалив его в дроги, погнали партию дальше, бодро покрикивая: «Но отставать! Не растягиваться!»

Видеть несчастье страшнее, чем переживать ого. Федосеев сам прошёл тяжелейший полуторамесячный этапный путь, но только сейчас по-настоящему прочувствовал весь ужас арестантских переходов.

Мария Германовна перепугалась, встретив ого в сенях, когда он поднимался по лесенке.

— Что с тобой, Коля? Заболел? Что случилось?

— Ничего. — Он прошёл в дверь, оставив в сенях Алексея.

В большой комнате сидели на одном диване Ягодкин, Сергиевский и незнакомый юноша в студенческом сюртуке. Все трое читали. Сергиевский поднялся и подвёл студента к Федосееву.

— Николай Евграфович, это мой брат. Михаил. Исключён из университета. За беспорядки.

— Поздравляю. — Федосеев пожал Михаилу руку. — Значит, бунтуете?

— Отбунтовал, — ответил за брата Николай. — Выдворен из Москвы. Будет теперь с нами. Примем?

— Разве меня надо спрашивать? — сказал Федосеев.

— А кого же? Болышшство наших к вам перекочевало, остальные — к Иванову. Дом Златовратского опустел. Кстати, нам надо там собираться. Здесь опасно. Иванов разузнал, что квартира ваша под прицелом. Уже идут донесения к Воронову.

— К Воронову? — спросил Ягодкин. — Кто это такой?

Федосеев покачал головой.

— Ах, Костя, Костя! Считаешь себя практичным человеком, а Воронова ещё не знаешь. Это начальник губернского жандармского управления. Наш новый Гангардт. Хорошо, тёзка, будем работать вместе. И если необходимо, давайте собираться у вашей Златовратской. Только я не хочу начальствовать. Никому не позволяйте командовать. Каждый свободно делает то, что ему поручают всё. Я хотел бы взять на себя фабрику Морозова. Понимаете? Очень прошу познакомить меня с Василием.