Епископ вышел из машины; это был высокий, статный мужчина. Как многие служители церкви, он был преисполнен важности, да и могло ли быть иначе — это была неотъемлемая принадлежность его сана.

Он непринужденно осмотрелся и, сознавая власть, которую олицетворяет, благословил священников, вызвав благоговение присутствующих.

Его преподобие отец Влах поклонился и сделал попытку встать на колени, но епископ удержал его.

Приветливо улыбаясь, что не осталось не замеченным зрителями, он подчеркнул, что связан тесными узами с собравшимся духовенством. Затем ему представили бургомистра и другие сливки местного общества; для каждого у него нашлось приветливое слово, и лица тех, к кому он обращался, долго еще сияли удовольствием. Тем временем откуда-то неожиданно вынырнул учитель, торжественный и важный.

Он подал детям знак, и епископ вынужден был остановиться и обратить свой взор на ребят — те, сначала запинаясь, а затем все смелее и смелее принялись читать стихотворение; их смущал лишь учитель, который подсказывал им текст, сильно забегая вперед. Что же касается высокого гостя, который то и дело с удовлетворением потирал руки, — он нисколько не мешал им.

Когда и это кончилось, епископ поблагодарил детей и, опираясь на руку патера, направился к его дому. Он приветливо поздоровался с Мари, с поклоном встретившей их у дверей.

Предложение патера перекусить его преосвященство любезно отклонил:

— Благодарю вас, позже, а сейчас не будем заставлять людей ждать.

Когда они вышли на улицу, уже собралось много народу. Дети высыпали вперед, представители различных союзов тоже — все шло по намеченному учителем плану. За детьми стояли священники и городские власти. Музыка звучала величаво и торжественно, а епископ направо и налево раздавал благословение.

В церкви священники заняли места в креслах перед алтарем. И только патер и секретарь епископа пристроились сбоку от алтаря, на стульях.

Народ хлынул в церковь, дети встали перед кафедрой. Заиграл орган, и люди запели псалом. Вторя учителю, который все время забегал вперед, толпа глухо тянула мелодию.

Когда епископ вступил на кафедру, все встали. Светлые и темноволосые головы заколыхались, словно тяжелые колосья.

Епископ положил руку на край кафедры, так что сияние от его кольца разлилось по всей церкви.

— Восславим господа нашего, Иисуса Христа! — произнес епископ.

— Во веки веков аминь! — отозвался народ. Голос епископа заполнил всю церковь. Он плыл над головами верующих и был обращен к самым ничтожным — епископ отметил с удовлетворением, что в церкви находится много простых прихожан.

Но мало-помалу тон его становился все строже и резче. Сказав несколько слов о красоте местной природы, похвалив народ за трудолюбие, он заговорил о заботах духовного пастыря.

Все были поражены, когда он рассказал о тех многообразных тяготах, которые обременяют епископа: ему как рачительному хозяину приходится думать и о завтрашнем дне! Для ясности он привел пример: вот что стоят коровы и волы, а вот цена картофеля (уж это им было яснее ясного!).

— О чем только не приходится думать епископу, — сказал он. И незаметно навел слушателей на нужную мысль: путь к царству небесному усыпан терниями. Его можно обрести и на этом свете, царство божие, но и в нем нужно считать и рассчитываться, как хорошему хозяину в конце года.

Отец Влах внимательно вслушивался в слова епископа. Но собственные мысли то и дело заглушали их. И опять его охватила тоска, когда он мысленно подвел итог своей жизни. Епископ тем временем продолжал сыпать цифрами и поучительными примерами.

«Все то, о чем говорит епископ, не касается меня; я не рачительный хозяин, мои книги пусты, я еле свожу концы с концами», — подумал патер. Прошло несколько минут, пока он снова сосредоточился на проповеди. Он почувствовал, как кровь волнами приливает к вискам, затем, отхлынув куда-то к затылку, снова бьет в виски с небольшими, но пугающими перебоями.

Вдруг он опять услышал голос епископа, разивший как меч.

— Жертва трудна, но только она приобщит вас к таинству любви и спасения.

«Я не был хорошим священником, — пронеслось в его голове, — я молился и во время богослужения пресуществлял хлеб и вино в кровь и тело господне, а таинство не открывалось мне; я стоял на пороге, но переступить его мне не было дано; а теперь я даже и не знаю — была ли истина в моих словах».

Невыносимая тоска охватила старого священника, он почувствовал горький, унизительный страх. Чувство одиночества, как и прошлой ночью, обрушилось на него. Секретарь епископа склонился над ним, и сквозь слова его преосвященства, падавшие словно молот («Сердце вот-вот разорвется!» — хотелось ему крикнуть), до него глухо донесся лишь тихий голос:

— Вам плохо, отец Влах?

Епископ снова повысил голос, но его преподобие отец Влах уже ничего не слышал. Его подхватил и понес могучий поток, сердце перестало биться…

Я сижу близ мутных вод Рехница и плачу. Реки не видно, но я слышу ее даже сейчас, суровой зимой, в глухую полночь. Ее гул проникает сквозь заледеневшие окна, ее мозглые испарения натыкаются на сосны, на нелепо разросшуюся изгородь из тиса, которую я не подстригал вот уже долгие годы. Но туман не задерживается на деревьях, он обходит их, стелется по узкой полоске сада меж рекою и домом, въедается в стены, год от года все шире расползается пятнами по обоям, струится у меня по спине, пронизывает до костей, подбирается к фотографиям — незримый вор, который сводит на нет время и, ухмыляясь, рисует на стенах узоры отчаяния.