Шрифт:
— С ворами я покончил еще пять лет назад. В тюрьме. Сделал заявление: так, мол, в о р ы, и так, хочу о т о й т и. Это вам могут из оперчасти подтвердить. Они знают. Не мог я больше. Не хотел.
Барков понял сразу, что Джалилов принадлежал к группировке профессиональных воров, объединенных «воровским з а к о н о м» — правилами, подробно регламентировавшими жизнь вора-рецидивиста.
— А дальше что было? — спросил он неожиданно.
— Дальше читать стал книги. Учиться стал. Закончил девять классов. Получил специальность электросварщика. Благодарности имел в личном деле… С в о р а м и я покончил. Слово.
Баркову уже приходилось слышать подобные речи, и он относился к ним с осторожностью. Интуиция обманывала его уже не раз. Однажды он устроил на работу такого вот о т о ш е д ш е г о, и тот, не приступая к работе, через два дня скрылся, обворовав товарищей по общежитию и оставив на столе записку, которую Барков не любил цитировать. И это случилось в тот момент, когда создались трудности с общежитием, когда десятки хороших ребят-комсомольцев ждали своей очереди. Альгин и Шальнов метали в Баркова громы и молнии… После этого Герман некоторое время избегал откровенных и чересчур чувствительных разговоров по душам с о т о ш е д ш и м и в о р а м и…
С Джалиловым было по-другому: он был беспощаден к себе и не искал виноватых.
— Может, ничего я бы не понял в жизни, если бы не было этого с Корабликом… Хороший был парень, как и я остался в войну сиротой. Ели мы вместе, спали рядом, а когда получился у него к о н ф л и к т, постановили на с х о д к е — зарезать. — Джалилов поднял на Баркова черные, тревожно округлившиеся глаза, рот мгновенно переместился куда-то к щеке, и все лицо сразу мучительно перекосилось, — дали мне в о р ы нож…
— И ты — друга?! — вскочил Барков. Его непослушная боксерская челка упала на лоб. — Ты — его?
Джалилов опустил голову, руки с синими жилами татуировки нервно сжались.
— Восемь лет казню я себя… Нет мне прощения… Каждый день его вижу, не во сне… Я — его… Вечером, за бараками…
Участковый уполномоченный ушел, так и не дождавшись конца разговора, поняв только, что поселился на его участке негодяй, с которым он еще хлебнет лиха вдоволь.
А Барков сидел и слушал и, хотя он знал или представлял себе многое из того, что рассказывал сейчас Джалилов, все же не мог не волноваться. Джалилова как будто прорвало. Барков чувствовал, что человек широко и искренне распахивает душу навстречу простому человеческому участию и, как бы ни сложилась потом его судьба, сейчас, в эти минуты, он до боли искренен.
И вновь перед Барковым вставали ненавистные жестокие фигуры заправил в о р о в с к о й с е м ь и. Это они много лет назад, когда разруха, голод, эпидемия обездоливали тысячи подростков, выбрасывая их на равнодушные пустынные улицы, возрождали и навязывали старый закон разбойничьего быта. Он нужен был им, чтобы заставить лишенных крова, заботы, человеческого тепла мальчишек работать на себя на воле и в лагерях. Взамен з а к о н обещал заботу и защиту, призрачные права и преимущества.
З а к о н запрещал трудиться где бы то ни было — на свободе, в тюрьме, в лагерях, в колониях: ведь труд неминуемо должен был привести к разрыву с с е м ь е й. З а к о н запрещал отказываться от игры в карты: пьяный картежный угар — лучшее средство против мыслей, против раздумий о проходящей мимо Большой жизни. А против нарушителей з а к о н а — нож и сказка о «нерушимом братстве благородных воров», придуманная для таких вот четырнадцати-пятнадцатилетних арсланов, лишившихся опоры, отцов, семьи. Не было еще случая, чтобы в о р а м и становились в зрелом возрасте, вся ставка делалась на молодежь, на мальчишескую тягу к романтике, которую с хладнокровным цинизмом в о р ы обращали себе на пользу…
Теперь всему этому приходил конец. Рецидивистов содержали в особых колониях, им не на кого было влиять, не с кого собирать дань и приходилось трудиться самим. Отменена была старая система зачетов, введен особый жесткий режим для тех, кто не желал трудом искупать свою вину. В о р о в с к а я с е м ь я трещала по швам… Трещала. И все же совсем недавно в городской тюрьме у одного из арестованных отобрали записку. Барков помнил ее наизусть:
«Мы — воры Вадик Жир и Вовка Клин рекомендуем в воры этого пацана».
Далее в записке шло перечисление заслуг пацана перед Жиром и Клином, а поперек записки в виде резолюции было написано:
«Мы рады, что к нам приходит молодое поколение воров. Бог в помощь этому пацану».
И это значило, что всем им: Баркову, Тамулису, Ратанову, уголовному розыску, комсомольским и общественным организациям — предстояло еще немало работы. И в этой работе мог помочь человек с такой судьбой, как Джалилов.
— Иногда я думаю, — тяжело сказал Арслан, — что за эти годы Кораблик тоже во всем бы разобрался…
— А может, он уже тогда многое понял, поэтому тебя и послали…
Домой они шли вместе.
Грязный, подтаявший днем снег лежал на тротуарах хрустящей рассыпчатой коркой по краям выступившего кое-где асфальта. Морозило. Вдоль улиц торчали сиротливые, уродливые палки осенних саженцев.
Они шли молча. На Театральной Барков остановился:
— Я здесь живу. Зайдешь?
Джалилов все еще был во власти мыслей о прошлом. Зайти? Продолжить этот рвущий душу разговор? Он представил себе, как сейчас на его кровати сидят очередные Майины знакомые, разливают по стаканам водку, а сама Майя и ее подруга орут во весь голос: «Все девчата парами, только я одна…»