Прошло пять лет, как они покинули умирающий город, но печаль исхода все еще жила в их душах. Это были домашние гуси, обреченные на ежегодную тоску перелетов.

Виктора Николаевича Мамонтова, преподавателя физики Степноморской довольно средней школы № 2, коллеги считали чудаком: он отказался от старой оценки знаний и разработал свою систему. Ученик мог получить 0,29, а мог и 4,56. Низшим баллом был ноль. Двойку еще надо было заслужить. Но дело даже не в этих странных баллах. Он имел серьезные намерения вообще отказаться от оценок. Мамонтов помнил себя школьником и знал: среди нормальных детей не может быть отстающих. Для него оставалось обидной загадкой, отчего неутолимая любознательность ребенка исчезает сразу, как только его усаживают за парту? Задачу преподавателя он видел не в том, чтобы под страхом двойки, а следовательно, родительских подзатыльников, насильно, карательными мерами навязывать знания детям, но исключительно в том, чтобы поддерживать в них природную любознательность. Из человека, не умеющего разжигать сырые дрова в печи, никогда не получится учителя. Когда первый из бывших безнадежных второгодников поступил в «бауманку», школа долго не могла прийти в себя от изумления. Через пять лет класс, где он был руководителем, поступил весь, без единого исключения, и большинство — в технические и физико-математические институты. Виктор Николаевич был убежден: есть одна наука — физика, все остальное — фантики. Но, несмотря на такое заблуждение, его признали лучшим учителем области. Если разобраться, он был тем самым всесторонне и гармонически развитым человеком, скорое появление которого, мало в это веря, предрекали ученые-обществоведы. В Степноморске и на просторах, к нему прилегающих, подобный человек изредка встречался. В основном среди молодых учителей — морозоустойчивой, головастой, выведенной в рискованной зоне породы целинных интеллигентов с телами атлетов и мозолистыми лапами пахарей. Эти парни не только профессионально исполняли свои обязанности, что-то изобретали и сочиняли по ночам, но могли правильно вбить гвоздь, накосить сено, а между делом занять первое место на районных соревнованиях по десятиборью. Каникулы они проводили в традициях студенческих отрядов, зарабатывая деньги на свои задумки. Впрочем, за отпуск успевали с севера на юг пересечь на велосипедах республику или сплавиться по родной реке, чтобы детально изучить ее экологическое состояние, а потом надоедать властям и газетам.

У кого-то часы всегда спешат, у кого-то всегда отстают. У Мамонтова часов вообще не было. Он никуда не боялся опоздать. Степноморск совпадал с его характером: не вполне город и не совсем деревня. Золотая середина удерживала Виктора Николаевича, страстного любителя природы и ненавистника суеты, искушаемого соблазнительными предложениями, от переезда. Его приглашали на преподавательскую работу в пединститут, настоятельно рекомендовали изложить педагогический опыт в брошюре. Все это очень смущало Виктора Николаевича. Не мог же он сказать: ребята, нет никакого опыта, просто я живу в свое удовольствие. Как объяснить людям, которым давно осточертела ежедневная долбежка, что вести урок — это так же интересно, как собирать грибы, ловить рыбу, играть на гитаре, плавать на байдарке, скользить на лыжах, жонглировать мячом, писать маслом космические пейзажи, конструировать веломобиль, плести кресло-качалку, просто смотреть на ночное небо. Кроме этих занятий, сближавших его с детьми, Мамонтов втайне баловался бардовской песней. Не признаваясь в авторстве. Само сочинительство он, человек рационально мыслящий, считал неприличным. Метафора для него была ложью. «А вы слышали такого Морковкина? — предварял он очередную премьеру вопросом. — Не слышали? А вот послушайте». И кисти рук скользили по струнам, как два проворных тарантула. Пальцы на левой руке заметно длиннее, чем на правой.

Вокруг этого мрачноватого и слегка рассеянного человека, вызывая ревность у физруков и учителей пения, всегда роились пацаны с гитарами, велосипедами, нотами, копьями, бутсами, лыжами, сумасшедшими идеями и книгами. Для него же внеурочная возня с мальчишками была лишь спасительным прикрытием собственных увлечений. Строго говоря, он никого не пытался воспитывать, напротив, жил довольно замкнуто, сам по себе. Василий Кузьмич, работавший в ту пору директором школы, определял его метод как явление природы, вроде смерча, который помимо воли втягивает в свою круговерть всех, кто оказывается рядом.

Когда подоспели времена перемен, на августовской конференции случился учительский бунт. Его выбрали представителем — спросить у начальства, с чего это вдруг вот уже полгода учителя работают бесплатно? Начальство удивилось: и не совестно приставать с глупостями в исторический момент перехода от тоталитаризма к демократии? А что изменилось? Дважды два уже не четыре? Отменили закон сохранения энергии? Вы, дармоеды, вспылило начальство, вообще помолчали бы — вас кормят доярки и скотники. Как они кормят, если сами ничего не получают, да и ферм почти не осталось? Начальство не смутилось и заговорило о временных трудностях, чувстве долга и родине с очень большой буквы. Мамонтов согласен был потерпеть во имя независимости и неизбежного процветания отчизны. Но у патриота, такая беда, тоже есть чувство собственного достоинства. Все решил маленький эпизод, последняя капля. В драной телогрейке лучший учитель области вез с поля на раме велосипеда мешок картошки, а навстречу на сверкающем, как рояль, джипе ехал сын начальника, обвинившего учителей в дармоедстве. Семиклассник. Свернул с правой стороны дороги и обрызгал своего учителя грязью из лужи.

«Здесь ловить нечего, — авторитетно говорил сосед, работавший вахтовым методом на нефтепромыслах. — От тепла и воды вас уже отключили. Вчера иду от свояка, смотрю — роют прямо во дворах, на волейбольных и хоккейных площадках. Чего, спрашиваю, роете? Уборные, отвечают, роем и колодцы. Одна радость — зарплату не выдают, так что особенно часто бегать на двор не придется. Свояк бизнес наладил — буржуйки из бочек делает. Ты, кстати, буржуйку не заказал?».

Этот город всегда казался учителю Мамонтову надежным, прочно сколоченным ковчегом. Но вот случился потоп, и во все щели хлынула вода. Ковчег тонул. Нужно было спасаться вплавь. А времени учиться плавать уже не было.

Степноморск жужжал растревоженным ульем. Произошло нечто невероятное, чего нельзя было даже вообразить: исчезла работа. Одно за другим закрывались предприятия. Уезжали люди. И отъезд был похож на паническое бегство. Люди, еще вчера кричавшие: время, вперед! — с тем же энтузиазмом скомандовали: «Время, стой! Кругом! Шагом марш!». Знаменитая степноморская передвижная механизированная колонна сорвалась цыганским табором и своим ходом всем составом укатила в сопредельную республику. Внезапно нарушилось хрупкое равновесие золотой середины. Молодое поселение, едва став городом, в одночасье было отброшено в девятнадцатый век, стремительно деградировало в деревню. В школах занятия шли в одну смену, и было ясно, что две из четырех школ придется закрыть. Исчез книжный магазин, а затем — районная библиотека. В центральную котельную не завезли уголь — и стали исчезать ближайшие березовые колки, грибные леса. По всему городу звенели пилы и стучали топоры. Забытые деревенские звуки. Народ заготавливал на зиму топливо для буржуек. Мамонтовы тоже пилили дрова. Лиственницу, заготовленную для строительства мастерской-обсерватории. Была у них с Антоном такая давнишняя мечта. Телескоп был готов. Полгода шлифовали линзы. Но какая там обсерватория? У всех знакомых перелетная тоска в глазах. Эти бревна когда-то давным-давно были церковью в Ильинке. Крест на ней в год рождения бабы Нади срубили, и обезглавленный храм стал клубом. Перед затоплением села сруб раскатали и перевезли в строящийся Степноморск. Собрали музыкальную школу. И вот за ненадобностью разломали, а бревна раздали учителям. Тем, разумеется, кто согласился получить зарплату бревнами и при этом раскатать здание. Пилят Мамонтовы лиственницу, восхищаются старыми мастерами. Виртуозно владели мужики топором. Жалко бревна. Ценнейшая порода. Сколько дождей, снегопадов, капелей, сколько холодов и зноя вынесли, а древесина стала лишь плотнее, тверже. Грех сжигать лиственницу в печи. А что делать? Рубить деревья в заповедном бору?

Пилит Мамонтов старую церковь, клуб, музыкальную школу и недостроенную обсерваторию. Рвет душу железом. Не нужен он здесь. Полгода не видел зарплаты. Рыбачил, собирал грибы и ягоды не для удовольствия. Для пропитания. Надо выживать, уезжать на север. Приходят молодые учителя. Приносят в ученических тетрадках свои данные. Год рождения. Стаж. Предмет. Виктор Николаевич, напишите: есть ли потребность в химиках. Разор. Запустение. Предполетная тоска. Все рушится, крошится, гниет, покрывается плесенью, ржавчиной, патиной. Что их ждет там, за полярным кругом? Ничего, кроме неизвестности. Надо перевезти семью с самым необходимым скарбом к матери, наколоть дрова на зиму и готовиться к отъезду. Вчера ходили с Антоном в свою квартиру за стиральной машинкой. В подъезде встретили заслуженного тренера республики Сатуняна. Некогда интеллигентное лицо — просто очень старое лицо больного человека. Изможденное нуждой и обидой, затравленное беспросветной тоской. Приватизировали его эллинг, разворовали байдарки, каноэ и лодки. Лестничные пролеты без перил. Со стен обвалилась штукатурка. Разбитые двери. Плохой запах. Плешивая персидская кошка с выбитым глазом. Подняться на четвертый этаж и не подумать об отъезде невозможно.