Шрифт:
По приблизительным подсчетам прошло около 7000. Другие тысячи так и не смогли пройти, хотя Любимов говорил, что простятся все, даже если это будет ночью. Он наивно надеялся, что Министерство культуры разрешит перенести спектакль, который должен состояться на той же сцене вечером в понедельник, но не тут-то было...
В начале третьего стало ясно, что прощание, если его не остановить, будет продолжаться бесконечно...
Люди, которые поняли, что все-таки не увидят его, передавали свои цветы стоящим впереди, и цветы поплыли по остановившейся реке.
А в зале звучало: «С миром отпущаеши раба твоего...»
За несколько минут до начала панихиды зазвучал чистый и спокойный голос Гамлета-Высоцкого:
...Каким бесславьем покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто!
Нет, если ты мне друг, то ты на время
Поступишься блаженством. Подыши
Еще трудами мира и поведай
Про жизнь мою...
И вот доступ прекращен. Несколько минут покоя, никто никуда не движется, фоторепортеры не щелкают камерами.
Любимов открыл гражданскую панихиду.
А.Эфрос: «И был страшный момент, когда Любимов подошел и произнес — он хотел сказать: «Разрешите начать митинг», но произнес только «Разрешите...» — и не закончил. Этот сбой «железного» Любимова был для меня сильной неожиданностью. И все вокруг встали, и воцарилась тишина, невероятная тишина воцарилась...»
Любимов говорит так, будто кто-то с ним спорит или собирается спорить: «Есть древнее слово — бард... У древних народов — галлов и кельтов — так называли певцов и поэтов. Они хранили ритуал своих народов, они пользовались доверием народа. Их творчество отличалось оригинальностью, самобытностью. Они хранили традиции народа, народ им верил, доверял и чтил их.
К этому чудесному племени принадлежит ушедший, который лежит перед вами и который играл перед вами на этих подмостках долгое время творческой жизни. Над ним видите занавес из «Гамлета». Вы слышали его голос, когда он кончал пьесу прекрасного поэта, гения перевода Бориса Пастернака.
Владимир был человеком, он рвал свое сердце, и оно не выдержало — остановилось. Народ отплатил ему большой любовью: третьи сутки люди идут день и ночь проститься с ним, постоять у портрета, положить цветы, раскрыть зонты и охранять цветы от солнца, чтобы они не завяли. Мы мало его хранили при жизни — по-видимому, такова горькая традиция всех русских поэтов. Но все, что вы видите здесь, само за себя говорит...»
Вторым выступил В.Золотухин, затем — М.Ульянов, Г.Чухрай, В.Ануров — начальник Главного управления культуры исполкома Моссовета...
Люди поднимаются на сцену, с двух сторон обтекают гроб. Проходя, многие кладут ладонь на скрещенные руки. В основном, это были актеры разных театров, близкие и родные. Когда все попрощались, Любимов сказал: «А сейчас я прошу покинуть зал, товарищи».
Стали прощаться самые близкие люди. Первой подошла Татьяна Иваненко. Она его долго целовала, причем не было ни капли актерства, это была любовь и боль любящей женщины...
Подошла Марина. Она очень эффектна — овал лица и повторяющий его овал выреза на черном платье так и просятся в овал старинного медальона. Она не целовала, красиво положила руку на его руки — и все...
И вот снова музыка из «Гамлета» — на самой трагической ноте. И под нее над толпой плывет гроб. К выходу из дверей театра. Навсегда. Вышедшие из театра были поражены количеством людей, собравшихся здесь, — вся Таганская площадь с обеих сторон эстакады была забита людьми. Люди заполнили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков, универмага...
Любимов обратился к властям, чтобы разрешили нести гроб от театра до кладбища на руках. Но для этого надо было перекрыть движение по всему центру — чего, естественно, из-за Олимпиады не разрешили.
В суматохе и нервозности забыли о сыновьях Высоцкого.
Вспоминает Никита: «Я много часов провел в театре, потом вышел со служебного входа на Садовое кольцо и увидел площадь — она была «живая». Народ заполнил все пространство, стоял на крышах на ларьках. Ужас... А потом нас с Аркадием чуть не оставили в театре. Взрослые садились в автобус, а я, уж так был воспитан, пропускал старших вперед. Мест свободных не осталось, дверь закрылась, и автобус уехал... Я стою, рядом Аркадий, а вокруг толпа чужих людей. И вдруг Кобзон хватает нас и заталкивает в свою машину. Если бы не он, мы просто бы не похоронили отца».
Когда процессия выехала на Таганскую площадь, под колеса катафалка полетели цветы. И еще несколько сотен метров люди бросали и бросали цветы под колеса сопровождающих автобусов. Тогда еще не было моды аплодировать ушедшему артисту или поэту. Машины уходят на Садовое кольцо в сторону Ваганьковского кладбища...
В.Туманов: «Как комья земли, били цветы в окна катафалка. Они летели со всех сторон. Их бросали тысячи рук. Машина не могла тронуться с места. Не только из-за тесноты и давки на площади. Водитель не видел дороги. Цветы закрыли лобовое стекло. Внутри стало темно. Сидя рядом с гробом Володи, я ощущал себя заживо погребенным вместе с ним. Глухие удары по стеклу и крыше катафалка нескончаемы. Людская стена не пропускает траурный кортеж. Рука Марины судорожно сжимает мой локоть: "Я видела, как хоронили принцев, королей... Но такого представить не могла"».