Шрифт:
Парунька вышла.
У ворот гурбились ребятишки, толкались и спорили. Когда стемнело, они стали перелезать через забор, а вслед за ними перелезали и очень, как показалось Паруньке, прилично одетые барышни — одна за другой пропадали в темноте сада.
Парунька прислонилась к забору, постояла недолго и только тут почувствовала страшную усталость. Не выдержав свинцовой тяжести в теле, она присела. И вдруг вырос перед ее глазами пастушонок, что гнался за ней, он говорил товарищам:
«Отойдите, отойдите...»
Она вздрогнула и открыла глаза. Милиционер отгонял от забора людей. Парунька поднялась и пошла вслед за ребятишками вдоль забора. Так они приблизились к отверстию, заложенному камнями. Ребята мгновенно раскидали их и полезли в отверстие, давя друг друга.
— Валяй за мной, — сказала Паруньке затесавшаяся к ребятам шустрая девчонка, — стоять нечего, мильтон придет.
Парунька пролезла в отверстие и пошла к освещенному зданию в саду.
Под навесом на скамьях сидели в полутьме люди. Тишина была, как в погребе. Все глядели на подмостки. Парунька тоже стала глядеть туда и увидела: выбежали откуда-то барышни, видно, забыли одеться, и одних рубашках. Тут же, разом, они стали в круг, как девки на околице, в один голос пропели под музыку и начали вертеться что есть духу.
Парунька перепугалась — убиться могут.
А они покружились вдосталь и, упыхавшись, замолкли. На середину вышла другая барышня. Она положила руку на живот и жалобно запела. Можно было догадаться, что она ждет жениха, а тот, хоть и засватал ее, с приездом не торопится. Когда невеста кончила песню, подошел старик, поцеловал ее и тоже стал петь. Затем начала танцевать невестина подруга. Взялась она неведомо откуда, и прикрыта у ней была только середина тела в какие-то пышные кисейки.
«Для чего таких показывают? Аль им не стыдно?» — подумала Парунька, поглядев на соседок. Но соседки ничуть не стыдились и смотрели с интересом. А та подняла ножку на уровень плеча. Это было совсем неприлично, но ее еще пуще хвалили. Потом постояла на одном пальце, как аист, а другую ногу поднесла к лицу и вдруг запрыгала и завертелась, как осиновый лист на ветру — то на колено припадет и ногу вытянет, то привскочит, а сама сладко улыбнется и притрагивается к кисее ручкой.
Парунька подумала, что все будут смеяться этому, но никто даже не шевелился. Когда та, в кисеях, стала кланяться, дамы захлопали в ладоши и бросили ей цветы, а она взяла цветы, приложила к сердцу и поцеловала.
Потом подмостки заслонили занавеской, и дамы начали кипятиться и спорить: у которого из певунов голос ниже, у которого выше.
«Видно, у них святки справляют летом», — подумала Парунька. Паруньке стало скучно, и она ушла за беседку, села на скамью под яблоню и там уснула.
Встревожили ее чьи-то голоса. Она поднялась со скамейки и села. Вокруг сгрудился народ. Нашлись люди, которые озабоченно объясняли: по ночам в садах не спят.
«Знаю без вас», — хотела она ответить, но увидала лицо усталое, непудренное и сказала:
— Идти-то некуда.
Народ собрался вокруг скамьи, по-видимому, богатый, больше слушал, чем жалел, и Парунька говорила совсем не для него, а для дамы, у которой усталое и непудренное лицо.
Гасли фонари в саду. Люди, постояв, уходили — и осталась только дама с печальным лицом. Она узнала судьбу Паруньки, а тому, что она скитается по городу без паспорта, даже обрадовалась.
— Ты человек, не испорченный городской жизнью, я тебя возьму. А про то, что нет паспорта, никому не говори.
И вот они идут по темному закоулку городской окраины. Цокают подковы по мостовым, шумит где-то далеко река, в отдалении гаснут трамвайные звонки и взвивается неистовый свист пароходов. Ду-ду-ду-ду!
— Живем мы рядом с Волгой, — сказала дама, когда пришли к ней в комнату. — Люди мы простые и городскую прислугу не любим. С профсоюзами да комсомольцами не водимся и тебе не советуем. И жить ты у нас будешь, как родная, и считаться будешь родственницей. Так всем и говори, что ты — моя двоюродная сестра.
Дама показала где лечь: узкая кожаная скользкая кушетка рядом с большущим шкафом, и ушла в соседнюю комнату. Стало тихо. Парунька легла, но сон не приходил. Думы путались в голове. Перед глазами стоял широкий шкаф, и на его изъеденных ребрах, как паутина, висели прозрачные лунные отсветы.
Глава третья
Парунька глядела на шкаф неприязненно. Пузырьки от разных лекарств, тихонько тенькая, перепрыгивали в нем с места на место. Стены комнатушки, раздвигаясь, отходили куда-то далеко, и тело ее плавно качалось в гулкой пустоте.
— Упаду! — в страхе подумала она и соскользнула с кушетки на пол. Потерла коленку и улеглась опять. Шкаф распахнул дверцы и поплыл, полнея в объеме, превратился в тесную крестьянскую избу с полатями, с широкой русской печью. Стены избы прокопчены, усижены мухами, из щелей торчат тараканы с большими усами, в окна, заткнутые тряпками, дует. Паруньке стало холодно, тяжко от тоски и ужаса. Мать, с искаженным от страдания лицом, лежит под ворохом лохмотьев. Ворох этот растет, растет, на глазах превращается в воз сена. Раздается жалобный стон матери. Окружающие — рыжий ее хозяин, Канашев, Вавила Пудов — равнодушны.