— Про это и калякал бы, — поддакнули ему.

Санька опять рассказал про темноту, про старый быт, который надо менять. По инициативе группы бедноты поднят вопрос о шефстве над погорельцами, пожелавшими работать впредь сообща. Сормовские рабочие откликнулись на призыв — взяли шефство. «Это усилит союз рабочих с крестьянами, — пояснил Санька. — Съезд индустриализации осудил оппозицию, не верящую в союз крестьян и рабочих». Подводится база под сельское хозяйство... Нижегородская электростанция дала энергию заводам. Осветила близлежащие колхозы.

— Вот послушайте, что скажет делегатка, ездившая к шефам, Секлетея. Она на опыте своей жизни узнала, что значит темнота.

Секлетея рассказала, как приняли их на заводе, сколько всего увидала. Она так закончила:

— О приеме и выразиться не могу, какая это радость. Научились многому, видим, что Россия идет по верному пути. Увидали свет и правду, которых раньше не было. Благодаря смычке города с деревней намного подвинулись вперед. Открыли глаза нам... Прежде говорили: только берет с нас город — ничего не дает. Теперь все изменилось: и аптечку прислали и трактор.

Загалдели. «Шефы» — слово было новое. Санька подошел к бабам. Дым столбом — кто кого: сцепились, не разольешь. Увидя Саньку рядом, Марья сказала соседкам:

— Он верно говорит про темноту и про наше неравноправие. Всего боимся. Мы, женщины, не должны топтать свое равноправие. Я вот еще молодая, иду на собрание, а мне кричат: «Куда пошла, тебе надо грехи замаливать. Одумайся». А я говорю на это: «Раньше много молилась, да ничего не вымолила».

— Тысячи лет молились и ничего не вышло, — сказал Санька, сказал и обжег ее взглядом.

Слышала, как Санька изложил желанье молодежи — переселить попа в баню, а сад взять у него в пользу бедных.

— У кого, — указывал Санька, — дом на четыре семейства, и двор, и разные погреба, точно у трактирщика, а осенью подай ему хлебную норму.

— У него семья, — заговорили из толпы негромко, но внушительно, — ангельский чин на нем, дети учатся. Жалко.

Дядя Петя Лютов подпрыгнул с травы подобно мячу, затряс бородой и взвизгнул:

— А наших не жалко? Что корове теля, что свинье порося, что бабе рожено дитя — все едино.

— Нет, не едино, — ответили ему, — по парню говядина, по мясу вилка.

Ответивший так был Бобонин-отец. Парни, вскочив, с криком насели на него:

— Попа сюда!

Вмешался Пропадев:

— С моей точки зрения вообще и в частности... Деликатный вопрос — религия. Понимаешь. Нет указания свыше, граждане.

— Народ всему голова! — кричала молодежь. — С миром не поспоришь. И никто нам не указ! Свобода совести!

Церковники сбили около себя старух, самых крикливых, самых злых. Бобонин говорил:

— В государстве на'больший есть. И над природой тоже хозяин есть. До поры до время он смотрит, молчит, терпит, а придет время — огневается и всех вас поразит, накажет, ой, как накажет.

Старухи поддакивали:

— Ужас какой: отрекаются люди от господа бога. Ученый народ еще ладно, куда ни шло, а ведь простой народ — и туда же! Что бы понимали! Не миновать вам геенны огненной. Будете на том свете горячие сковороды лизать.

Малафеиха металась от бабы к бабе, отирала платком глаза, хлопала руками по бедрам и исходила шепотом:

— Умрем, а не дадим батюшку в обиду.

— Хоть убей, хоть зарежь, а не дадим.

Солидные мужики предлагали голосование. Молодежь соглашалась, но соглашению мешали бабы:

— За бога не голосуют, басурманы. Бабы, рук не подымайте.

— Вы — фарисеи и лицемеры, — отвечали молодые.

Когда подсчитывали голоса, девки спрятались за парней, чтобы старшие не видали, и поднимали руки вместе с безбожниками погорельцами. Марья тоже голосовала за погорельцев.

Поповцы были побиты.

Многие из них с шумом и криком стали расходиться. Оставшиеся послали за попом.

За рост преогромный попа прозвали из селе Дубинкиным. Пришел он тревожный, без головного убора, в рыжем заплатанном подряснике. Остановился смиренно и тяжело вздохнул.

Санька сказал серьезно:

— Принищился. Бьет на эффект...

Молодые отвернулись, мужики опустили головы.

— Вы меня звали, православные? — спросил поп и стал поближе к мужикам. Он точно ожидал побоев — лицом погрустнел, держал одну руку в подряснике, другую опустил по швам.