— Ни один не жаловался...

Петр Петрович еще больше разгорячился и, не подозревая, что один он только пьян, распоясался вовсю... Он порочил всех своих недругов реальных и воображаемых, а Егор все это мотал на ус да поддакивал:

— Справедливый ты человек. Говоришь правильно.

Петр Петрович тряс самовар, так что уголья из него сыпались, и кричал:

— То-то! Я всегда правильно! На уездном съезде высказывался... А Федька... Федька таблицей берет. Поняли? Я, говорит, насчет товарища Обертышева слово имею. А какое он право имеет против меня слово говорить? Может, я уездным председателем буду!

Петр Петрович упал на лавку и захрапел.

— Белый свет не клином сошелся, — сказал Канашев, указывая глазами на Петра Петровича, — на наш век дураков хватит.

— С такеми ладить можно, — сказала старуха и, перекрестившись и приблизившись к мужу, на ухо шепнула: — Того шалыгана-то достать бы вот. Читателя-писателя.

Канашев в тон ответил:

— Достанем! Видишь, заручка у нас есть. Ох, рассудительный и приятный человек Петр Петрович. И бог нам поможет. Слышала, что он говорил: поощрение нам вышло! Поможет нам бог...

— И царица небесная поможет.

Оба истово перекрестились.

Егор Лукич лег спать в горнице. Но ему не спалось. Мысль работала разгоряченно. «Верно, — думал он, — торговому человеку путь открывают. Как он за три года поднялся!» Думы увлекали его.

«Вот у него вместо трех поставов уже целый десяток. Дело закипело, расширяется вовсю. Не с одного, а со многих районов везут молоть зерно к нему. Обновлена плотина, и день и ночь грызет лес новая лесопилка на берегу. Циркулярные пилы беспощадно режут древесину вкось и впрямь. На всю округу поставляет он тес и брусья и даже деревянную брусчатку для мостовых города поставляет. Там в городе молва: дельный мужик, пусть перебирается сюда, лесов в Заволжье уйма, а мы деловому человеку рады. Теперь он поставляет лес на фабрики и заводы, на строительство казенных домов. Завел, конечно, и контору на европейский манер с учеными бухгалтерами, с зелеными столами. День-деньской костяшками стучат, высчитывают ему верные барыши и в акции их превращают. Злотыми буквами на заведениях вывески: «Лесопильный завод, Канашев и сын», «Мукомольный завод, Канашев а сын». А с Керженца, с Унжи, с Ветлуги все прут, все везут к нему древесину из корабельных рощ, из дубрав, из раменей [57] пихту, дуб, сосну. Везут отборное зерно с низовья для размола. Егор Лукич вскоре и домину соорудил, всем в городе на диво: в четыре этажа. Только выйдет на улицу, как председатель горсовета, завидя его, кланяется и приглашает на чай. А Егор Лукич спокойно: «Серый мы народ, товарищ председатель, сиволапые мужики, где нам с партийными якшаться, некогда нам чай-то распивать». Долго ли, коротко ли поработал на славу Егор Лукич, входит в силу, входит и в славу. В больших собраниях за красным столом с главным большевиком города Егор Лукич сидит. Докладчик все про него только: вот мы не справились и частному капиталу поклонились. Почет тебе и привет, Егор Лукич, от верховной Советской власти. Ошиблись мы немножко. Отдаем под твою умную руку весь привольный наш Заволжский край: будь красным купцом (слова «нэпман» и в помине нет), не ссорься с нами, не попомни обид, как тебе хочется, так и обогащайся. В газетах портреты, на Досках почета — портреты, первоначальник губисполкома руку трясет: «Не вышло дело у нас без вашей помощи, Егор Лукич, поправил нас Владимир Ильич не зря, и крепко и правильно поправил: одно спасение у нас — новая экономическая политика... К капиталу на выучку идем. Без частной инициативы никуда ни ногой... Признаем ошибку и с военным коммунизмом расстаемся навеки. Расширяйте, Егор Лукич, свое дело, теперь все убедились — неизбежен спуск к капитализму. Уж мы закон о найме рабочей силы в вашу пользу пересмотрим. Только ты, Егор Лукич, не помни зла, комбедов, продотрядов, лишенства своего несчастного.

И появляются на берегах матушки Волги паровые мельницы красного купца Канашева, по всем торговым городам. Пароходы-красавцы плывут, загляденье: «Канашев-отец», «Канашев-сын». Баржи с лесом, с зерном бесконечными караванами по лону реки тянутся. Сам Егор Лукич на пристани их встречает. И матросы, и рабочие, и приказчики низко кланяются. Радость превеликая, ликование неумолкаемое. Пойдет ли Егор Лукич в ресторацию, простой картуз с засаленным козырьком отдает швейцару, тот ног от радости не чует, хватает его, прижимает к груди, несет к вешалке как драгоценность, бережет пуще глазу, каждую соринку с него снимает. Все суетятся, ублажают. Невообразимая кутерьма. Официант сгибается в три погибели... чуют тугой карман, курицины дети. А кругом за столиками шушера: щеголи, вертопрахи, ветрогоны непутные, пустомели-брехуны (на брюхе — шелк, в брюхе — щелк), полуголые дурашные девки, вертячки с красными губами, юбками трясут без стыда, без совести, глазами стреляют, груди зазорно выпячивают, девки-кипяток. Как бы не так! Не обрыбиться им. При своем степенстве Егор Лукич все это только за великий срам почитает. Отвертывается от искушения, хоть и толкает его бес в ребро, свербит. К какому столу ни направится, официант уже щеголя по шее гонит. Официанты ловят его взгляд, сразу гурьбой бросаются, как с цепи сорвались, каждый за свой стол норовит усадить.

Поправит Егор Лукич штаны с заплатой на коленке, в затылке поскребет, потопчется на месте, чтобы прислугу потомить, шагнет, и все разом туда же, перед ним расступясь: «Егор Лукич пришли, — летит придушенный шепот по зале. — Егор Лукич удостоили! Что вам, ваше степенство, угодно?» — «Пару чайку по сходной цене, по бедности» (так чудил миллионер нижегородский Н. А. Бугров). К стакану с чаем Егор Лукич только пригубился, за чай выбросил гривенник, а по десятке официантам за услуги одарил и девке грудастой, походя, бросил четвертную, так, из одного куража. Оханье, аханье, шепот, вздохи. Буря всяких «спасиб». Провожают до дверей.

Только о нем и разговоры в городе: где был, что сказал, чем обзавелся. Только его миллионам и завидуют. Вышел в благодетели. Уже «отцом города» его величают (как и Н. А. Бугрова). Больницу горожанам подарил. Ночлежный дом: «Ночлежный дом, Канашев и сын». Родильный дом, богадельню, приют для подкидышей.

От попов проходу нет: «Егор Лукич, ваше степенство, вас в храме не видать. Ваше лучшее место пустует. Кормилец вы наш, мы вас за святого человека почитаем». Егор Лукич в ответ смиренно (точно так, как Н. А. Бугров): «При нашей коммерции некогда грехи замаливать, отцы. Да и сноровки-то нет». А те хором: «Батюшка, свет ты наш, Лукич, да мы все грехи замолим. Только ты уж нами не гнушайся». Приказ через контору: «Выдать на построение храма Егора-святителя сотню тысяч». Те в ноги бух: «Век станем за тебя, радетель наш, бога молить. Буди тебе вечная память в роды и роды!».

Своя церковь в городе, с дощечкой на ограде: «Споспешествовано трудами красного купца Егора Лукича Канашева».

Солдатки и вдовы, пышные, румяные, аппетитные, как сдобные булки, так около него хвостами и метут. А он как замороженный: коммерсантам некогда скоромиться.

Вскоре подаст начальству большой план: Волгу расчистить, пароходство обновить, убрать мели и перекаты.

От Европы зазорно! Надо русское реноме держать. По городу молва: «Кабы не новое право, быть бы ему министром».

С утра к нему из горсовета приходят, из губкома звонят, из губсовнархоза люди у крыльца дежурят: «Егор Лукич, мы без вас начисто пропадаем. Сделайте снисхождение. Присоветуйте, как наладить бакалейную торговлю. Совсем с панталыку сбились, хотя на каждом перекрестке кооперативные ларьки, а дело вконец расшаталось. Нет у нас способностей к сурьезному делу.

Доклад насчет политики, или там Чемберлена обругать — на это мы ретивы, но по части коммерции — шабаш! Развелась везде немыслимая ералашь. Сливочное масло с колесной мазью путают. От чаю керосином разит. Опять же ассортимент невелик. Скажем, одни сюрпризные коробки в витринах. Возьми хозяйство в свои руки, торгуй по-своему, только чтобы потребитель был в спокое». — «Что ж, — не сразу отвечает Егор Лукич, — мы это моментом. Как это с измальства и есть наше настоящее рукомесло. Только вы мне руки не связывайте своими декретами, в ногах у меня не путайтесь, голову не морочьте агитацией. Вы только приглядывайтесь да учитесь у нашего брата. Ни профсоюзов, ни ячеек у меня в заведениях не будет. Это лишнее. Свободная торговля — великий принцип. Он не терпит стеснения: вековечный этот принцип нарушать нельзя. Вы управляйте народом, а уж в торговое дело не путайтесь. Я за милую душу сам во всем этом разберусь и все обстряпаю...»