— Вчера занятия, сегодня гости, а завтра?

— Завтра обязательно.

Когда девочка ушла, Женя засмеялась и сказала:

— Моя приятельница и соседка. Я у нее в придворных портнихах числюсь.

Мы поболтали еще около часа, и я стал собираться домой. Когда я прощался, Николай Николаевич приветливо сказал:

— Вы заходите, Игорь, к нам. Не стесняйтесь.

С этого дня я стал часто приходить к Жене. Моя дружба с ней крепла. Мы часто проводили вместе вечера. Николай Николаевич Гусев оказался симпатичнейшим человеком. Мы с ним быстро сошлись. Вероятно, и я ему понравился. Николай Николаевич работал начальником одного из цехов крупного завода. Большой жизненный опыт и острая наблюдательность делали его незаменимым рассказчиком. С ним никогда не бывало скучно. Мать Жени, Прасковья Александровна, или, как ее называл Николай Николаевич, Пашенька, была влюблена в свою дочь и мужа. Она думала только о том, как сделать легче и приятнее жизнь своих «работничков». Николай Николаевич и Женя платили ей за это нежной любовью. Они никогда не ссорились, и в уютной квартире всегда царил дух доброжелательности.

Мне нравилась вся семья, и я с удовольствием бывал у них.

Экзамены на третий курс выдержаны. Сдавать было нелегко. Все же по всем предметам у меня были удовлетворительные оценки. Роман получил свидетельство штурмана и попал, как ему и хотелось, на Дальневосточную линию. Его назначили четвертым помощником капитана на большой пароход «Курск». Он был в восторге. Незадолго до ухода Романа в море мы собрались у Льва Васильевича. Что это был за вечер! Пришли все. Не было конца приветствиям, восклицаниям, расспросам. Николая Юльевича выбрали председателем. Четыре семиклассника с восторгом смотрели на Сергея, Романа и меня и весь вечер приставали с вопросами.

Было как-то особенно хорошо среди старых друзей, объединенных любовью к морю и понимающих друг друга с полуслова. Разошлись поздно. Решили при всех обстоятельствах хотя бы раз в год давать о себе знать Льву Васильевичу.

С первого октября в мореходке начались занятия. Все здесь оставалось по-прежнему. Не было только Дмитрия Николаевича. Он уже уехал на Черное море. Ушел из техникума и теперь читал лекции в Институте водного транспорта Иван Николаевич Панков. Его заменил Владимир Владимирович Владимиров, или, как мы его называли между собой, «Володя в кубе». Молодой, высоченного роста, всегда веселый, прекрасный преподаватель, он быстро завоевал любовь и уважение слушателей. Владимир Владимирович относился к нам по-товарищески, но был строг и требователен. Часто резко поругивал, иногда язвил и так отчитывал лентяя перед всем классом, что тому ничего не оставалось делать, как сесть за книги.

Остальные преподаватели мне уже были знакомы. Зато товарищи по классу очень отличались от прежних. На вечернем отделении учились главным образом пожилые и много плававшие моряки. Среди них я был, пожалуй, самым молодым по стажу и по годам. Программа мало чем отличалась от программы дневного техникума.

Я начал учиться с увлечением, поставив перед собой задачу иметь только отличные оценки. Роман ушел в рейс. Радиограмму он прислал откуда-то из Индийского океана, в которой сообщал: «Доволен, жив, здоров. Привет всем. Пиши Владивосток».

Воспользовавшись своим пребыванием на берегу, я поехал к Аполлинаше, но, к сожалению, дома ее не застал. Она училась на курсах по повышению квалификации учителей в Москве. Не мог, конечно, я забыть и Федотыча. Старик в музее уже не работал, получал пенсию и жил в здании Адмиралтейства. Мне пришлось долго блуждать по дворам старинного здания, прежде чем я нашел его комнату. К моему удивлению, Федотыч был не один. У стола сидел мальчуган лет десяти-одиннадцати. Федотыч очень обрадовался моему приходу.

— Молодца! Вот это молодца! И вырос же ты, Гошка! Совсем мужиком стал, — говорил старик, обнимая меня. — Что ж, выпьем со встречей, по-морскому? У меня замечательная настойка имеется. Для Нового года берег. Но для такого случая не пожалею.

— Не пью я, Василий Федотыч. Не научился, — улыбнулся я.

— Врешь! Ну для встречи, по рюмочке? Неужели не выпьешь?

— Ну, если для встречи да за ваше здоровье, одну, пожалуй, — согласился я.

— А ну, Митяй, достань-ка рюмки, — обратился Федотыч к мальчику, сидевшему за столом. — Это, Гоша, мой внук от младшей дочери. Скучно мне одному. Вот он у меня и живет, в школу ходит, а мать с отцом в колхозе. Дмитрием зовут. Ладно, я сей минут. — И Федотыч вышел за дверь.

Я оглядел комнату. Она была невелика, но поражала безукоризненной, морской чистотой. Две кровати застелены теплыми казенными одеялами, сложенными по-корабельному — с выпущенными наверх краями простынь. Стол, комод, у дверей толстый шпигованный мат, вероятно работы самого Федотыча. На стенах литографии: «Цусимский бой», «Гибель «Варяга»» и «Девятый вал» Айвазовского. Два больших портрета в черных рамках — Федотыч и его жена в молодости. Между ними — бело-красная, не больше блюдца, модель спасательного круга, внутри которого фотография Федотыча в форменке, с лихо закрученными черными усами и с боцманской дудкой на тонкой цепочке вокруг шеи.

Федотыч вернулся с запыленной бутылкой в руках. Он налил две большие старинные рюмки. Я выпил душистую вишневку за здоровье Федотыча.

— Вот теперь можно и разговор начинать. Как твои дела-то? Поди, штурман уже?

— Нет, Василий Федотыч, пока еще нет. До штурмана один год остался. Вернее, зима. Весной диплом получу.

— Ладно! А где бывал?

Я принялся ему рассказывать о портах, которые пришлось повидать. Федотыч, презрительно оттопырив нижнюю губу, постукивал ногой по полу. Когда же я дошел до описания Панамского канала, старик не выдержал: