Засунув руки в карманы халата, Конча подошла к занавешенному окну.

— Мне хотелось бы быть подле него, — сказала она, помолчав, — потому что уходит последний человек из моего мира и я хочу быть рядом с ним, чтобы попрощаться с героем моего детства.

Она отодвинула тяжелую занавесь: ветер прижимал к стеклу ветку дерева, где-то над крышами полыхнула молния. Вздрогнув от раската грома, она отпустила занавесь и повернулась к двум наблюдавшим за ней людям.

— Но конечно, я не могу позволить себе этого… — сказала она и, снова засунув руки в карманы халата, прислонилась к тяжелым занавесям.

Тусклый свет лампочки очерчивал в темноте ее осунувшееся лицо.

Она поежилась, откинула голову назад и улыбнулась монаху.

— Попрощайтесь с ним за меня, падре Тони. Я должна остаться здесь и ждать.

— И она все еще там, ждет, — сказал падре Тони, — хотя не похоже, чтобы тело нашли сегодня. Когда я уходил, она пошла в спальню одеться. Она сказала, что должна быть наготове. И еще сказала, что ей хочется нарядиться в шелка и надеть драгоценности.

— Как странно она себя ведет в этой ситуации, — заметил Пепе.

— И все-таки я уверен, — продолжал его брат, — что это повлияло на нее гораздо серьезнее, чем она думает или говорит.

— И никаких признаков угрызений совести?

— Как я уже сказал, она ужасно осунулась и совсем без сил.

— Но она отказывается признать себя виновной, признать свою ответственность за случившееся.

— Как она может сказать это вслух? Она даже не осмеливается думать о чем-то подобном, иначе ведь можно сойти с ума, а кроме того, по ее же собственным словам, признать свою вину означает признать, что ее жизнь кончена. А она еще очень хочет жить.

— И поэтому она наряжается в свои дурацкие шелка и драгоценности?

— Совершенно верно. Чтобы доказать себе, что все это, в общем-то, ее не сломило.

— А это и на самом деле так. О, с ней все в порядке: она спокойно дождется, когда тело найдут и похоронят. Потом все друзья в один голос начнут убеждать ее, что она должна держаться мужественно и жить, как раньше. И вскоре все начнут говорить, как она мужественно все перенесла, какой она молодец, что находит в себе силы жить так, будто ничего не случилось. А для нее и действительно ничего не случилось. Уже через неделю она вернется к своим обычным занятиям.

— Сомневаюсь.

— Может быть, ты думаешь, она уйдет в монастырь замаливать грехи?

— Ее, по-моему, мучает мысль, что бог преследует ее.

— Ей следовало бы мучиться другими мыслями, — сказал Пепе Монсон, возмущенно поднимаясь с дивана. — Ей следовало бы думать о том, что ее дочь мертва!

Он сердито оглядел холодную комнату — потертый ковер на полу, два скрещенных флага под портретом генерала Агинальдо, сердце Иисусово на книжной полке между двумя бронзовыми подсвечниками, головы буйволов-тамарао над темными от дождя окнами. Сюда, в эту комнату, два дня назад явилась Конни Эскобар с дикими от ужаса глазами, накрашенная, в черных мехах и черной шляпке, с тускло поблескивавшим жемчугом на шее… Он вновь увидел, как она прошла через комнату к столу, видел, как она села в кресло и наклонилась вперед, тяжело дыша. Она сказала, что бегом поднялась наверх, на четвертый этаж. Когда он сел напротив нее, она стремительно подалась к нему, хватаясь руками в перчатках за край стола. Она сказала: «Умоляю вас — помогите мне, я в отчаянии!» А теперь ее тело плавало где-то в гонконгской бухте, медленно покачиваясь на волнах, и ее беспокойные глаза наконец-то закрылись во сне.

Но почему она пришла сюда? — снова задумался он, стоя посреди холодной комнаты и переводя взгляд со стола, за которым они беседовали в то туманное утро, на дверь в комнату, где умирал отец, а с двери на окна, между которыми на диване согнувшись сидел в черном монашеском одеянии Тони, сжав ладонями голову и уперев локти в колени. Жалость к брату заставила Пепе поспешно отвести глаза, и он опять уставился на стол, где лежал в ожидании отглаженный синий парадный мундир, тот, что был на отце прошлой ночью и в котором его похоронят. Нет, подумал он, поглаживая мундир, молодая беглянка, вынырнувшая из тумана, пришла сюда не случайно. Теперь ее недавнее появление здесь казалось предопределенным — она явилась замкнуть круг, завершить, закончить целую эпоху в истории. Не случайно в тот день в его сознании образ отца слился с образом этой молодой женщины, и сейчас на темной стене эти два лица сливались перед ним в неопределенно улыбавшееся одно.

Отвернувшись от стены, он обратился к брату:

— Помнишь, как вчера мы застали ее в тот момент, когда она стучалась к отцу?

Тони поднял голову и непонимающе посмотрел на него.

— А когда она пришла в первый раз, — продолжал Пепе, — и спросила доктора Монсона, я сначала подумал, что она спрашивает отца.

В задумчивости он пересек комнату и остановился перед братом.

— Ты знаешь, Тони, — сказал он, — у меня странное ощущение: мне все время кажется, что с самого начала она искала встречи именно с отцом.

— До приезда в Гонконг она, наверное, даже не подозревала о его существовании.

— Это так. И все же…

— Ты хочешь сказать, она сама не знала, какая сила привела ее сюда?

— Да. Она этого не знала, но искала именно его.

— А нашла всего лишь нас.

— Послушай, Тони, — сказал Пепе, положив руку на плечо брату. — Так не пойдет. Не вини себя. Что бы мы ни сделали…

Он оборвал себя на полуслове: дверь спальни отворилась, и в комнату вошла Рита. В ответ на их вопрошающие взгляды она отрицательно покачала головой, потом включила верхний свет и села на диван рядом с падре Тони.