Тут он с самодовольным видом похлопал себя по плечу, в который раз воспроизводя тот пресловутый эпизод. Ду Дасинь не выдержал и расхохотался. Ван Бинцзюнь не на шутку переполошился: по его понятиям, непочтительный смех в такой ситуации оскорблял не только его самого, но и покойного главу правительства. Да такому наглецу и тысячи смертей мало! От негодования он не мог вымолвить ни слова. И лишь когда Ду Дасинь скрылся за дверью, он ткнул в его направлении пальцем и крикнул:

— Это контрреволюционер, настоящий контрреволюционер!

Вернувшись к себе, Ду Дасинь, естественно, не стал пересказывать жене Чжан Вэйцюня то, о чем только что узнал. Вместо этого он поведал ей сочиненную им успокоительную версию, которой она охотно поверила. Ду видел, с каким нетерпением молодая женщина ждет возвращения мужа, и всячески старался утешить ее, отогнать мрачные мысли. Относясь к ней как к младшей сестренке, он следил и за тем, чтобы они с сыном не терпели лишений.

В погожий день, когда воздух свеж и небо ясно, для некоторых нет большего удовольствия, чем полюбоваться казнью — особенно, если рубят головы революционерам, «уничтожать которых есть долг каждого человека». В последние годы — очевидно, из-за всеобщего упадка нравственности — шанхайцы редко имели возможность насладиться таким зрелищем. Говорят, что, даже когда верхи решали покарать «бунтовщиков и изменников», включая всеми проклинаемых членов «партии революции», они делали это тайком, по ночам, причем ограничивались расстрелом, лишая простой люд увлекательного представления. Да, не только бывшие сановники времен империи, но и мало-мальски искушенные в жизни владельцы лавок и приказчики то и дело жаловались на оскудение нравов.

Но в нынешнем году дела пошли лучше, командующий Сунь Чуаньфан вновь решил доставлять шанхайским обывателям подобную радость. И, надо сказать, мало кто отказывал себе в таком редком удовольствии. Революционеров казнили на площади перед Северным вокзалом. В тот день около часа пополудни вся площадь была заполнена народом — старыми и малыми, мужчинами и женщинами, изысканной публикой и неотесанным сбродом. Лишь в центре оставалось свободное пространство, огороженное веревками. По счастью, стояла нежаркая осенняя погода, но из-за тесноты людям все равно дышалось тяжело. Каждый старался протиснуться поближе, откуда лучше видно, и потому то здесь, то там возникала давка. Время от времени раздавался женский крик: «Ах ты, мерзавец, куда залез!», а следом мужской хохот. Поначалу в перемещениях в толпе еще можно было уловить какой-то смысл, потом стало очевидно, что толкаются просто так, от нечего делать.

Ду Дасинь пришел очень рано и потому смог занять место в первом ряду. Может показаться странным, но на душе у него не было ни гнева, ни печали, в ней соседствовали сомнения и надежда. Глядя на веселящихся, словно на праздничном пиру, людей, он поверить не мог, что скоро здесь обезглавят человека. Он сомневался, наяву ли все это происходит.

Вдруг послышалась сирена автомобиля, народ потеснился и освободил проход. Прибыли главные участники представления. Первым проследовал офицер в сопровождении восьми конников, затем четыре солдата с привязанными к спинам большими мечами привели обнаженного до пояса, со связанными сзади руками преступника. Следом шагал взвод солдат, а последним с самодовольным видом выступал палач, помощник которого на вытянутых руках нес меч. Под крики толпы вся процессия выстроилась на огороженном пространстве в центре площади.

Ду Дасинь не сводил глаз с преступника. Прошло всего восемь дней с тех пор, как они расстались, но Чжан Вэйцюня уже нельзя было узнать. Это был умирающий человек. Его скулы распухли так, что почти сравнялись с носом, а глаза превратились в узкие щелочки. Это было не человеческое лицо, а какой-то красный шар. Он почти не мог передвигать ноги, и сопровождавшим его солдатам порой приходилось волочить его по земле. На обнаженной спине выделялись вздувшиеся багровые рубцы. Если бы Ду Дасинь и не слышал рассказа Гао Хунфа, одного взгляда на сегодняшнего Чжан Вэйцюня было достаточно, чтобы понять, какие муки довелось ему претерпеть за эти восемь дней.

Спектакль начался… Солдат положил руку на плечо Чжан Вэйцюня, и тот покорно опустился на колени, не пытаясь сопротивляться. Это очень удивило Ду Дасиня — прежде Чжан был совсем иным человеком. Но вскоре он понял: его сподвижник уже утратил волю к жизни. На его лице не было страха смерти, но он уже шагнул одной ногой в ее черные врата. Если бы он не приоткрывал изредка глаза и не вздыхал, его можно было бы принять за покойника.

«Господин Ду!.. Когда же, наконец, придет революция?» — отчетливо звучало в ушах Дасиня недоумение Чжан Вэйцюня. Однако сейчас трудно было поверить, что такой вопрос не раз задавал тот, кто теперь стоял на коленях посреди площади. Дасинь смотрел на него, коленопреклоненного, обвел взглядом распорядителя казни, палача, солдат, толпу; он машинально засунул руку в карман, что-то долго там искал, затем вытащил руку с выражением безнадежности. Нет, перед лицом такой толпы он был абсолютно бессилен.

«Все-таки придет революция или нет?» — снова прозвучал в ушах вопрос Чжан Вэйцюня. Сейчас не только сам Дасинь не мог на него ответить, но и тот, стоящий на коленях, не смог бы его задать. На всех окружавших его физиономиях он читал одинаковый отрицательный ответ. Страшная конвульсия пробежала по лицу Дасиня, на какое-то время он перестал видеть что-либо вокруг.

Совсем иные ощущения, разумеется, были у тех, что стояли рядом с Ду Дасинем. Каждый думал по-своему, но всех объединяло чувство некоторого разочарования. По их представлениям, «партия красных» должна была состоять из свирепых мужиков, один вид которых наводит ужас, а перед ними был умирающий человек, одной ногой уже стоящий в могиле. Кто-то из зевак промолвил: