Цветы на подоконнике
вернуться

Пестрово Клавдия Прокофьевна
Шрифт:

О любви урбанизме и пр

Это было на новой квартире, в Сиднее, в Австралии, когда мы обрели, наконец, долгожданный приют. Это было в Сиднее, могло же быть ближе и далее, ведь, такое бывает повсюду где люди живут. Сырость в новом жилье зеленела по стенкам трясиной и хозяйка смотрела угрюмо, как в сумерки мавр. Но в окошко кивало нам дерево пышной вершиной, там, над крышами, высился царственно камфорный лавр. С этим милым соседом мы зажили просто на диво! (Несмотря на хозяйку, на щели в полу не смотря). Попугайчиков рой просыпался на лавре болтливо, лишь притронется к листьям его, позолотой, заря. Он шумел, он рассказывал нам небылицы и были; и в стоградусный жар был он полн благодатных прохлад; и в туман городской, в эти тучи бензина и пыли, с его листьев блестящих струился густой аромат. А когда Южный Крест, Орион и их звездные братья порассыпят свои изумруды над темной листвой, мы — и в ссоре, бывало, — сольем наши руки в пожатьи, Боже мой!.. Жизнь прекрасна! И так коротка!.. Ты со мной! Милый лавр… Милый друг на чужбине, без спеси, без чванства. Но однажды, в злой день, возвращаясь с работы домой, мы увидели крыши, заборы, пустое пространство… И кольнуло предчувствие в сердце иглой ледяной. Урбанизм, модернизм, перестройки… Все это не худо и такое бывает повсюду, где люди живут. Но срубили тот лавр… то живое, зеленое чудо!.. И теперь попугайчики нам по утрам не поют.

Цветы на подоконнике

Уютная гостиная. Цветы на подоконнике. В углу синеет зеркало, а за большим окном Поет так жалко-жалобно охрипшая гармоника… Забуду ль я когда-нибудь, забуду ли тот дом? Сходил по темной лестнице я по утрам, а вечером В глубоком кресле сиживал, под зеркалом, в углу, Сияли косы рыжие и руки — белым глетчером — Скользили, гребнем путаясь, сквозь золотую мглу. И пахли влажной сыростью цветы на подоконнике, И голубело зеркало, как выцветший альбом… Те косы, меднокрасные, меня — огнепоклонника — Сожгли, неосторожного, губительным огнем. Увяли, ах, давно уже, цветы на подоконнике. Разбилась жизнь, как зеркало, в уютном доме том. По кабакам я слушаю бродячую гармонику И горько пью, без просыпу, я меднокрасный ром…

Голубой пол

Просыпалось солнце смеясь, Подобрав золотую иглу, Вышивало зайчиков вязь На моем голубом полу. И была я счастливей всех! Мне написано на роду Слышать утром ласковый смех С воркованием птиц в саду. ……………………………… Не поют уже птицы в саду. Больше солнечных зайчиков нет. Всюду тихо, куда ни пойду И темно… И не нужен свет. А блестящие капельки звезд, Прорезая синюю мглу, Видят светлые пятна слез На моем голубом полу.

Остров

В пучине затерянный остров, Захлестнут бурлящей водой, Взбивает кипящую пену Зазубренной черной скалой. Стоит он, борясь с океаном, Пружинясь на яром ветру И полчища юркие крабов На нем затевают игру. Ползут из расселин на солнце, По лаве шершавой скользя И, словно, шевелятся скалы, Их темную зелень струя. А ночью, колышат сирены Вкруг острова зелень волос И ждут, когда выбросит лодку Неверной волной на утес. И горе тогда мореходу! — Ему не видать уже звезд, — Собьет его в бурную пену Блестящий чешуйчатый хвост. Холодные, белые руки, Как альги его оплетут И крепкое тело матроса Друзья никогда не найдут. Лишь белый обглоданный череп, Девятой могучей волной, Вдруг вынесет утром на остров С зазубренной черной скалой.

«Задохнешься в толчее житейской…»

Задохнешься в толчее житейской, Упадешь и, кажется, — не встать. Почему-то остров тот, Эгейский, Я тогда стараюсь вспоминать. На щеках — невысохшие слезы, В голове — машины мерный шум, А во рту, благоухая розой, Тает розовый рахат-лукум. Солнце!.. Ветер!.. Камень серый, дикий. Смоквы сизые. Табак в тюках. Ослика рыдающие крики, А погонщик — важный патриарх. И сияла, драгоценной рамой, Нежная Эгейская лазурь… Вспомнишь — и затянутся бальзамом Все царапины от новых бурь.

С Гумилевым

«Я конквистадор в панцире железном…»

Н. Гумилёв

Хорошо от шума городского, От забот, от пыли — хоть на час! — Взяв с собою томик Гумилева, Лечь на теплый гравий, под баркас. Улыбнуться Музе Дальних Странствий, Взявшей сразу сердце на буксир, И лететь — в чудесные пространства! В героический волшебный мир… Сердца легкие подслушать звоны, Поглядеться в сонные пруды И печаль певучую канцоны Расплескать в жасминные сады… Плыть с Колумбом в легкой каравелле, Конквистадором бродить меж гор И Суэцкого канала мелей Проходить песчаный коридор. В Африке пылающей, в закаты, Слушать топоты и рык, и вой, И, свистя, держать штурвал фрегата В ураган железною рукой! А в лесу экваторьяльном, темном, Где лианы — змеи! Яд — цветы! — Меткий дротик карлик вероломный Бросит вдруг в тебя из темноты. Заблудившийся трамвай со звоном Вдруг подхватит и помчит… в века! Ветры Генуи… Родоса бастионы… Светы, громы… И любовь-тоска! И очнешься, с сердцем, счастьем пьяным, Где там будней плесень и полынь! «В каждой луже запах океана, В каждом камне веянье пустынь»!

Сонет («В разрывах пен седого океана…»)

В разрывах пен седого океана Пески простерли свиток золотой. Мой тихий берег, солнцем осиянный, Забвеньем дышит сонный твой покой. И всё, что мучит по ночам дурманно Я погружаю в светлый твой прибой. Святой Бригитты башня, неустанно, Тревоги гонит прочь, как часовой. А если рухнет мир златого блеска… И вновь пойду я — у судьбы на леске — Дорогой неизвестной, налегке, — Запомню все… И пены арабески, И зыбких водорослей запах резкий, И тень от крыльев птицы на песке.

Душа и сердце

Как нежно в нашем переулке Желтеет клен.

В. Ходасевич

Душа примирилась. Стала покорней. Перекинулся, где-то в сознаньи, мост От берега страха К селеньям горним, К неизведанным светам далеких звезд. И стало легче дышать. Неизбежность Не чернеется тучей с угрюмых круч. И только слезами Вскипает нежность К уходящему дню… И прощальный луч Таким янтарем Играл на окошке, И, заслушавшись птиц, так пахли цветы! Что сердце взмолилось: «Еще немножко!.. Подождем, пока с клена слетят листы…»