Как дедушка воевал, за что получил именную шашку, почему его назначили сенатором в Гельсингфорс — не сознаю, право, до сего дня. После него не было в нашей семье государственных деятелей. Мы не только не служили больше своему отечеству, но даже и в отечестве самом не жили. И только бабушка до конца своих дней оставалась вдовой генерала, Вашим Превосходительством, уважаемой Ниной Васильевной.

Она первая пришла в себя после похорон любимого мужа. Какими усилиями непреклонной воли ей удалось стереть скорбь с осунувшегося лица, никто никогда не узнал. С молчаливого согласия остальных она встала во главе нашей семьи. Всегда спокойная, ровная, она никогда не повышала голоса. Навеки закрепив на вороте платья дедушкин генеральский значок, бабушка повела всех нас через бури и невзгоды первых лет эмиграции. Одно терзало и мучило ее всю жизнь — невозможность после отъезда из Турции побывать на могиле мужа, украсить ее цветами, обновить стирающуюся с годами надпись на деревянном кресте.

Через много-много лет, уже из Парижа, кто-то из знакомых умудрился поехать в Константинополь на поклон к дорогим могилам. Он и привез весть, что греческого кладбища, где хоронили русских эмигрантов, не существует больше. Его сровняли и провели по нему широкую магистраль.

Антигона. — Тетя Ляля. — Ночной ресторан. — Дети и взрослые

Весной 1920 года турецкие власти стали расселять свалившихся на их головы беженцев. Дядю Костю и бабушку куда-то вызвали и предложили переехать на Антигону.

В апреле мы, то есть бабушка, мама, дядя Костя да нас трое, вместе с двумя десятками других семей погрузили пожитки на шаркет, маленький пароходик, и отправились на Антигону. Ехал с нами и Коля Малютин.

В Мраморном море, теплом, прозрачном, словно не вода в нем, а сгустившийся воздух, едва-едва видимые с берега в ясные утренние часы, нежатся под солнцем сонные Принцевы острова. Одни — просто голые скалы, другие населены турками и греческими рыбаками. Один из них называется Антигона.

Не остров, а рай земной. Он порос инжирными деревьями и кипарисами. Небольшие домики греческого поселения погружены до крыш в темную зелень; свисают через глинобитные стены-ограды виноградные лозы. На острове с незапамятных времен стоит греческий монастырь. Давно покинутый монахами, он возвышается на горе обособленно от поселка. Бывшие кельи отданы русским беженцам.

И вот однажды от игрушечной пристани по пыльному проселку потянулась череда людей, с чемоданами, узлами, с ноющими, проголодавшимися детьми. По обочине шкандыбает Коля Малютин и покрикивает:

— Гей, гей, смотреть веселей! Мелюзга, не ныть!

Бабушка несет на руках Тату, задыхается на подъеме. Седые волосы выбились из всегда аккуратной прически, липнут к щекам.

— Господи, найдется ли угомон на этого несносного мальчишку! — бормочет она.

Мадам Малютина, брошенная мужем уже здесь, в Константинополе, тощая, с отвислой, как у верблюда, нижней губой, визгливо кричит:

— Колька, честное слово, я тебе все уши оборву!

Но Коля уже скрылся в кустах, только голос звенит:

— Мама, я — на море!

Бабушка начинает отставать, опускает на землю Тату. Мимо идут люди. Сероглазая девушка Лиза, сестра милосердия, и совсем одинокая в эмиграции. Она романтически убежала из дому вдогонку за пожилым и женатым врачом, а он взял и умер от тифа на острове Халки.

Семейство адвоката Олсуфьева. Сам адвокат в пенсне, с бородкой, в сюртуке, поношенном и потертом; худенькая его жена, заботливая хлопотушка, и две девочки, очень важные, совсем большие по сравнению с нами. Старуха Рыжова, заботливо поддерживаемая сыном-гимназистом, растерянная, ворчливая, одетая в допотопный салоп… Учитель истории с женой и сыном-подростком. А там идут еще, незнакомые, — женщины с младенцами, старухи, мужчины, два седовласых старца с палочками, страшно самостоятельный карапуз. Он без конца убегает от матери. Она догоняет его, ловит, и оба смеются, позабыв обо всем на свете. На них улыбчиво поглядывает молодой офицер в наброшенном на плечи моряцком кителе без погон.

Поравнявшись с бабушкой, он нагибается, подхватывает Татку и несет дальше. Ни у него, ни у жены его, матери маленького шалуна, нет никаких вещей, кроме небольшого перевязанного крест-накрест пакета.

Вскоре разношерстная толпа оказывается на горе. Здесь растут темные кипарисы, и за ними виднеются ворота монастырской ограды. Сразу за воротами стоит предназначенный для нас двухэтажный дом.

Странный это был дом. Казалось, каждую половину его, одну каменную, другую деревянную, строили отдельно, а потом уже притащили на место и кое-как соединили. Мы получили три комнаты-кельи на первом этаже.

После константинопольской тесноты это огромное жизненное пространство с крохотной, едва приспособленной для стряпни на примусе кухней, где и вдвоем невозможно было развернуться, всем нам пришлось по душе. Спали мы здесь не на полу, а на настоящих пружинных кроватях, правда, немного продавленных. Но дядя Костя перетянул сетки веревками, спать стало удобно и мягко.

Расцветала весна, кроткая, с кислыми виноградными листиками, покрытыми младенческим пухом. На море невозможно было смотреть, не прищурившись, так сверкало оно под безоблачным небом. А через две недели после переезда случилась великая радость. Объявилась, разыскала нас живая и невредимая тетя Ляля.