Муся прошлась за спиной Натальи Александровны от стола к окну и обратно. Наталья Александровна обернулась, подняла бровь. Взгляд ее был холоден.

— Я вам мешаю?

— Не. Я вас прошу, — Муся почему-то робела, — вы… пойдемте лучше до нас.

Наталья Александровна удивилась. К весне отношения с соседкой испортились. Муся обвинила Наталью Александровну в воровстве. Будто бы та отсыпает из ее мешочка гречневую крупу. Понемногу. Чтобы было незаметно.

Наталья Александровна знала, что в период отчаянного безденежья Муся зорко следила за ее стряпней. Не раз, не два заставала она самый обыкновенный обыск. Приходилось делать вид, будто никто ничего не замечает. А та иной раз крышку с кастрюли снимет: «Ой, я думала, у вас выкипает». Или лезла под стол, пересчитывала в грубо сколоченном ящике несчастные три картофелины с пятью луковицами.

Наталья Александровна всегда уводила из кухни Нику, стоило семейству Назаруков сесть за стол. Она не могла вынести, чтобы дочь смотрела на чужую еду голодными глазами.

Однажды, придя с работы, Вова Назарук сказал жене:

— Я сегодня такой расстроенный, такой расстроенный. Не давай мне борща, дай только мяса.

Муся засмеялась, а Наталье Александровне стало не до смеха. В те месяцы она готовила борщи исключительно на «затирухе». Сбрасывала с доски в деревянную ступку мелко-мелко нарезанные кусочки сала и толкла пестиком до тех пор, пока они не превращались в однородную массу. После затирка перекладывалась в кастрюлю с разварившимися овощами. Получался борщ. Вроде бы и вкусно, а сытости никакой. Было до чертиков завидно, что вот кто-то сидит рядом, отрезает от дымящегося куска ломти разварного ароматного мяса, кладет их на белый хлеб, посыпает солью, а после разевает рот и откусывает аппетитный бутерброд белыми крепкими зубами. «Он сегодня такой расстроенный, такой расстроенный»…

Мусины обвинения Наталья Александровна приняла в штыки. Этого только не доставало! Нервы у нее за эту зиму испортились, совершенно неожиданно для себя, она повысила голос. К счастью, в грозящий не на шутку разгореться скандал вмешался сам Назарук, мужчина солидный, молчаливый. Он настойчиво взял супругу за локоток и вывел из кухни.

Муся дулась целый месяц. Наталья Александровна старалась, как можно меньше времени тратить на стряпню, тщательно убирала кухню и коридор, всеми силами избегала новых стычек.

И вот теперь, в полном недоумении, она вошла в заставленную, сплошь в вышитых кружевных салфеточках комнату. Муся заговорила, потупив взор и хрустя пальцами.

— Вы на меня не серчайте, ладно? Я вспомнила. Я сама тогда пересыпала гречку в другое место. Вы не брали.

— Я знаю, что не брала. Вы за этим меня позвали?

— Не. У меня до вас дело. — Муся подняла наивные, фарфоровой голубизны глаза и шепнула осевшим голосом, — завяжите мне на туфлях шнурки, пожалуйста.

— Что? — не поняла Наталья Александровна и даже вытянула шею, — какие шнурки? Где завязать?

— Та на туфлях же!

— А вы… сами не можете?

— Не могу! — отчаянно вскричала Муся, — я беременная.

— Поздравляю.

— Спасибо. — Муся шмыгнула носом, — четвертый месяц уже. А мне надо идти. Меня Вова в кино ждет. Он за билетами вперед пошел.

Наталью Александровну разобрал смех.

— Муся, я завяжу. Не надо так волноваться. Но объясните, ради всего святого, какая связь между беременностью и шнурками?

— Ой, вы не понимаете. Когда беременная в воскресенье шнурков нельзя трогать даже.

— Почему?

— Пупок завяжется, — отвела глаза Муся.

— У кого?

— Та у ребенка же ж! — и Муся поставила на табуретку ногу, обутую в кокетливую вишневого цвета туфельку.

Наталья Александровна завязала скользящие шелковые шнурки, не дослушала Мусиных благодарностей и быстро ушла, чтобы не расхохотаться.

Пришла к себе, смех пропал. Села на край кровати возле Ники. Она, утомленная долгой прогулкой, лежала, поджав коленки. В ямке у ее живота, плотным клубочком, не поймешь, где голова, где хвост, сладко спал котенок.

— Я кошка, — сказала Ника и потрогала одним пальцем серую шерстку Васьки. — И очень жалко, что не умею сворачиваться клубочком точно также.

— А ты поспи, не сворачиваясь, вместе со своим ребенком. Устала ведь.

— Знаешь, мама, мы там еще видели яму. Называется шурф.

— Где это вы видели? — встрепенулась Наталья Александровна.

— Там. На заброшенной шахте. Ее взорвали, чтобы уголь немцам не достался. Такая глубокая-глубокая яма. Один мальчик бросил камень, так даже не слышно было, как он упал.

— Кто упал? Мальчик или камень?

— Камень, конечно. — Ника посмотрела на маму внимательными глазами — я далеко стояла, ты не волнуйся. Туда молодогвардейцев сбросили.

— Ника! — вскричала Наталья Александровна, испугавшись за дочь, — молодогвардейцы были не здесь, а в Краснодоне. Я тебя очень прошу. Пожалуйста, никогда не подходи ни к каким шурфам. Ты меня слышишь?

— Слышу. Я и не подходила.

— Вот и прекрасно. А теперь поспи.

Ника послушно закрыла глаза. Она уже была не рада, что призналась маме про шурф, и поэтому не стала рассказывать о стычке с мальчиком, как обидно, как несправедливо он дразнил и кривлялся. Наталья Александровна положила на колени безвольные руки, стала смотреть в пустоту неподвижными глазами. Непонятно отчего, стало грустно.