Тут я позволю себе краткое сравнение между манерой письма Аркадия и стилем его жизни. Он тяготел к прозе, мечтал написать исторический роман со множеством героев и переплетающихся сюжетов. В его литературоведческих работах фигурируют десятки действующих лиц и развиваются несколько тематических линий. И хотя его жизнь в отличие от его книг была коротка и загоняла его в тесные клетки, в которых не разбежишься — коммунальная квартира, тюремная камера, больничная палата, кабинет редактора, купе междугородного вагона, эмигрантская квартирка в маленьком университетском городке, — она была переполнена людьми и событиями.

Так же как и свои работы, он прочерчивал наперед свою жизнь, строя композиции, намечая одну за другой цели, и для каждой продумывал несколько вариантов ее достижения. Этот «метод» прилагался в равной мере к покупке костюма, работе с редактором, взаимоотношениям с врачом. То же было и с побегом. Возможности его осуществления предполагались разные, а результатом мог быть в равной степени и успех, и провал, и отсутствие побега. Каждый из трех возможных исходов имел свои варианты дальнейшего развития. Что такое успех, он тоже понимал по-своему.

Маршрут Москва — Белград проходит через Будапешт. Прибыв в Венгрию, мы сразу же обратились в советское посольство за визами в Польшу и Чехословакию. Выяснилось, что по эту сторону советской границы визы не нужны. Достаточно железнодорожного билета. Поверить в это было невозможно, и Аркадий долго уговаривал атташе по культуре поставить хоть какую-нибудь, хоть маленькую печать в наши заграничные паспорта, что тот, смеясь, и сделал. Атташе был знакомым Майи Туровской — известного критика и искусствоведа. Он читал всю диссидентскую литературу, слышал о Белинкове и вообще был в курсе настроений оппозиционной советской интеллигенции. Сотрудники посольства были дружелюбны, откровенны и угостили нас обедом. Разговор вертелся вокруг последних новостей из СССР: Солженицына, антисоветских анекдотов, возможных перемен в Политбюро. Пришлось быть начеку и играть роль эдаких прогрессивно-просоветских интеллектуалов.

Озабоченные возможностью побега, мы в то же время оставались заядлыми туристами. Такого дотошного путешественника, как человека, вырвавшегося из СССР, не найдешь нигде. В сознании рядового советского гражданина поездка за границу всегда была чудом. Она всегда могла оказаться последней, и осмотреть надо было все, что попадалось на пути.

Мы упивались кружевной сказочной Прагой, тонули в истории «пражской» эмиграции из России, захлебывались восторженными планами чешской интеллигенции и приобщились к знаменитой первомайской демонстрации в Праге, когда добровольные толпы демонстрантов не отпускали Дубчека с трибуны до поздней ночи. Весенняя лихорадка политических надежд! Мы пережили ее в Праге весной 1968 года.

В среде чешских интеллигентов Аркадий стал своим человеком. Еще бы: уподоблял социализм советского типа фашизму — вывод, к которому и они пришли; предупреждал об опасности перерождения революционного движения в тоталитарную форму правления, — что они и у себя увидели; осуждал людей искусства, сотрудничающих с господствующей властью, — у них такие тоже были.

Возникла уверенность, что читатель в славянской стране со старыми русскими связями, с общей бедой нового времени, хотя бы и с относительной свободой, которую обещал «социализм с человеческим лицом», такой читатель поймет и текст, и подтекст его «литературоведческих романов». А там, где есть читатель, там найдется и издательство. Тем более что гвоздем программы передовой интеллигенции Чехословакии была отмена цензуры.

И тогда Аркадий решился просить политическое убежище в социалистической стране. Наивно? Нет. Он делал очередной ход. Опасно? Да. Он производил разведку боем. Получить здесь политическое убежище беглецу из СССР значило: «Пражская весна» состоялась.

Залетев в Прагу неожиданно, не зная толком, где будем ночевать, мы «ходили по рукам» и жили «из чемодана». Кем были наши гостеприимные хозяева? Пражские журналисты, профессора, аспиранты. С некоторыми из них мы были знакомы по Москве, с другими только что встретились. В их домах почти каждый вечер происходили маленькие сходки радостно возбужденных людей, озабоченных тем, что задуманные реформы могут сорваться, остановиться на полдороге… Мы заметили, что часто после таких домашних собраний и хозяева и гости вдруг одновременно поднимались, и, несмотря на поздний час, куда-то уходили. Оказалось, они отправлялись к членам дубчековского руководства с целью оказывать на них давление. На каждого приходилась своя «группа влияния». Борьба за лучшую жизнь шла не только днем, но и ночью.

Однажды к вечеру Аркадий попросил нашего очередного хозяина прозондировать официальных лиц, можно ли получить политическое убежище в Чехословакии. Всю эту ночь мы не спали. Нервно ходили по близлежащим улицам.

Поначалу революции делаются с чистыми намерениями и благородными порывами. Аресты, пытки и приговоры начинаются после захвата власти. Нас никто не предал. Ответ на запрос Аркадия был отрицательный и честный. Чехам и словакам грозило «поражение левой», советские танки стояли на советской границе. Через два месяца они войдут в Прагу. «Пражская весна» не состоится. К годовщине ее гибели Аркадий напишет и передаст по радио очерк «Прага, весна, зима».

Из Чехословакии мы устремились в Польшу. И не узнали ни страны, ни людей. Куда исчезла изящная гордая толпа, в которой театральными д’Артаньянами выступали польские красотки: сапожки, накидка и острая шпага-зонтик? У поляков стали короче шеи и выше плечи. Теперь все как-то подозрительно оглядывались, и никто не приглашал в кафе поговорить о политике. Мы переночевали в новой просторной квартире у наших давних друзей Жени и Алеши Якушевых. В квартире было много красивых вещей, но больше всего поражал квадратный холл с секционными шкафами по стенам — мечта советских людей, недавно переселившихся в тесные кооперативные квартиры из еще более тесных коммунальных. Рассказывая о том, что происходит в Польше (а хорошего не происходило ничего), Алеша зверем в клетке метался по своему холлу и, к моему удивлению, безжалостно пинал ногой полированные дверцы шкафов: «И зачем мы все это строили?» Утром мы уезжали, и на кухне Женя мне шепнула, что они решили бежать. Им надо было спасать сына. Алеша — русский. Женя — еврейка. В стране бушевал вырвавшийся на поверхность антисемитизм, которого в первый наш приезд мы не заметили. В успех «Пражской весны» здесь не верил никто. Вот и еще одна славянская страна со старинными русскими связями и общей бедой Нового времени.