«Сейчас этих красноперых и черно… поджарят как следует», — довольно загоготал учитель физкультуры, глядя, как Т-72 выпустил очередной залп по белой башне с часами. «Дмитрий Михайлович! Что же это?» — Губы железной директрисы, от одного взгляда которой замирали и хулиганы, и отличники, и заслуженные учителя, и высокомерные родители, дрожали. Дымов посмотрел на нее, снова перевел взгляд на окно и сказал как можно спокойнее и примирительнее: «Это — наша судьба, наша история. Первый русский парламент — Государственная дума — тоже рождался под аккомпанемент ружейных выстрелов. Вспомните, что предшествовало царскому манифесту 17 октября 1905 года [8] . 9 января народ с хоругвями [9] и…» — Красивую фразу, обычно произносимую Дымовым на уроках, накрыло раскатом танковых орудий. Когда стихло, директор сказала голосом сухим и официальным: «Вы думаете, что новый парламент будет более стоящим, чем тот, который сегодня отправляют в нашу историю? Выстрелы — ружейные ли, танковые ли — ничего, кроме ненависти, страха, рабства, не порождают. Хотя вы у нас знаток истории парламентаризма. Вам виднее».

И разговор этот, и неумная радость физкультурника, и главное — эти чудовищные октябрьские дни оставили у Дымова неприятный осадок, портивший ощущение обновления и окончательной победы над советским прошлым. Возможно, чтобы избавиться от тягостного чувства, учитель и придумал это блиц-сочинение.

Первый раз его воспитанники размышляли «об истоках и смысле» русского парламентаризма 11 октября 1993 года. Спустя несколько дней Дымов по приглашению своего бывшего ученика Леши Букашева начал работать в предвыборном штабе «Выбора России». Еще через три месяца он присутствовал на историческом открытии первой Государственной думы [10] . Тогда все, в том числе и Дмитрий Михайлович, называли ее пятой…

Через две недели, 29 декабря 2003 года, откроется первое заседание четвертой Государственной думы [11] . Уже давно никто не ведет сквозной исторической нумерации и не сравнивает дореволюционный и современный парламенты. И четвертая Дума — не восьмая, а просто четвертая. И никаких аналогий, никаких аллюзий.

Прозвенел звонок. Десятки свежих листочков, исписанных синими, черными, фиолетовыми, сиреневыми и даже розовыми чернилами, легли на учительский стол. Дети прощались и покидали класс, немедленно забыв о государственной важности темы, над которой они только что мучительно размышляли. Дымов сел за стол, взял верхний листок, испещренный мелкими и острыми буквами, и начал читать…

Когда парламентский корреспондент газеты «Заря Pocciи» Петр Громадин возвращался поздно вечером домой, родители его ни о чем не спрашивали: ребенок двадцати двух лет от роду был явно переутомлен, и говорить с ним на какие-либо серьезные темы было бесполезно. Все вопросы задавались утром за плотным завтраком — мама старалась «подкрепить Петю калориями» перед очередным изнурительным думским днем.

«Скажи, эти депутаты совсем ничего не соображают? — обычно начинала мать, не дав своему чаду сделать и глотка кофе. — В магазинах цены и не думают снижаться, инфляция чудовищная [12] , что они себе там думают?» Петя, судорожно заглотнув кусок колбасы, в очередной раз начинал объяснять матери, что конечно же решения Государственной думы могут иметь определенное отношение к инфляции, однако пока все происходящее — заслуга правительства и лично Бориса Николаевича Ельцина. Дума же, занятая собственным обустройством, ничего ни плохого, ни хорошего сделать не успела.

Когда Петя доходил до этого места, в разговор вступал отец: «Ну, конечно. Пока с комфортом не рассядутся, пока машины, квартиры, дачи, кабинеты с секретаршами и санатории себе не выбьют, ни о какой серьезной работе они думать просто не смогут!» Сын вновь принимался объяснять, что у депутатов Государственной думы, в отличие от их предшественников из Верховного Совета, своего ничего нет и их условия для работы могут вызывать какие угодно чувства, кроме зависти [13] . Но рассказы о думцах, сидящих, в лучшем случае, по двое в крошечных комнатушках, о заседаниях фракций, проходящих прямо в холле за больничного вида ширмами, не производили на родителей никакого впечатления. Среагировав на словосочетание «больничные ширмы», в разговор снова вступала мать, уже как «женщина-врач»: «Ты можешь сказать там кому-нибудь, чтобы докторам повысили зарплату и деньги на лекарства для больниц выделили?» Тут Петя, бросив недоеденный омлет, начинал отступать к дверям и уже в прихожей слышал то ли возглас, то ли вздох родителей: «Ну, может, они тебе хоть квартиру дадут?»

Петя вскипал, возвращался на кухню и объяснял, что Дума, в отличие от Верховного Совета, никаких благ распределять не может, поскольку никаких благ в ее распоряжении нет. Потому ждать квартиру от Думы, мягко говоря, бесполезно, хоть и проводит он там времени столько же, сколько самый усидчивый депутат.

По утрам Громадин отправлялся не в редакцию, а сразу в здание бывшего СЭВ. В самой газете он иногда не бывал вовсе, а свои статьи писал прямо в буфете и потом диктовал по телефону.

Его работой в редакции в целом были довольны. Главный редактор Мария Чернявская несколько раз говорила на «летучках»: «Как здорово, что мы угадали с Громадиным!»

Встреча Пети и журналистики была случайной. Он работал в одном из академических институтов лаборантом, рассчитывая, что после окончания университета ему немедленно дадут должность младшего научного сотрудника. Получив диплом, он выяснил у своего начальника, что ни ставок, ни денег, ни перспектив у их отдела да и у всего института нет.

Как-то в октябре Петя усмотрел в газетном киоске только начавшую выходить газету «Заря Pocciи». Через 15 минут он уже ехал в редакцию. Через два часа получил первое задание. Через три дня была опубликована первая маленькая заметка за подписью «Петр Громадин». Вторая вышла через неделю, а после третьей он перестал их считать.