В темном зале с нетерпением ждала открытия занавеса. Хлопанье откидных сидений, говор, шелест программок и платьев стихали.

Когда я приходила в театр, меня охватывало праздничное настроение; я волновалась, предвкушая удивительное зрелище. Все люди казались мне нарядными, красивыми, и сама себя я чувствовала именинницей, боялась измять ослепительно белый фартук.

Но в этот вечер сердце мое сосала тоска.

Наконец занавес поплыл, и на сцену вышла Рысакова в длинном старинном платье, величавая, строгая. И хоть я видела ее ясно, все же поспешно сунула к глазам маленький перламутровый бинокль, больно ударив переносицу. Я ревниво рассматривала лицо актрисы, следила за каждым ее движением. Рысакова держала себя очень естественно. Она не была красивой — ее портили широкий нос и толстоватые губы. Но в ней — это уж я теперь понимаю, через много лет, — было немало обаяния, грации; ее грудной, насыщенный голос брал зрителей за душу… А тогда я смотрела на нее с отвращением. Все мне казалось противным и фальшивым. Я была уверена, что вся эта женственность и грация просто уловка. Читая роман, я плакала над судьбой Анны и ненавидела Каренина, а сейчас я была на его стороне.

После эпизода, когда Анна украдкой навестила маленького сына и, плача, молила не забывать ее, я решительно вышла из зала и распахнула дверь за кулисы. Рысакова как раз вернулась со сцены. Придерживая тяжелое, волочащееся по полу платье, она смущенно остановилась. Я поняла, что актриса знает: меня. Я смотрела на нее вызывающе и враждебно. Мне хотелось дать ей понять, что я презираю ее. Гордо и презрительно вскинув голову, я ушла из театра.

Под ногами сердито взвизгивал снег. Маленькие беспомощные топольки вдоль тротуара окоченели насмерть. Казалось, чуть согни их, и они хрупнут, как сосульки. Хотелось взять их и унести в теплый дом.

Было очень горько оттого, что отец — самый дорогой на свете человек — когда-то показывал меня этой чужой, ненавистной женщине…

Я с тревогой ждала больших изменений, но в доме все оставалось по-прежнему: спокойно, мирно, прилично.

Так через тихую пустыню молчаливым караваном прошагали дни еще одного года. И среди этой незыблемости я забыла о глазах отца, слепых от печали, забыла о дождике среди снегов. Окончив десятый класс, я собиралась держать экзамен в институт.

Месяц мы отдыхали на даче. Помню, я лежала в траве. После экзаменов приятно было бездельничать и никого и ничего не знать, кроме леса, облаков да стука дятлов. Мама уехала в город за продуктами, а отец был болен: давали себя знать старые раны…

Было пусто и тихо. Глядя из травы на окно, я видела, как отец ходил по комнате, думая невеселую думу. И вот только теперь я вспомнила его глаза, слепые от печали, и дождик, моросящий на снег. Я приподнялась, испуганно следя за отцом, и, хоть не видела его глаз, знала, что они сейчас такие же, как и тогда, на рассвете. Значит, все эти два года он жил одним?!

Отец подошел к столу, раскрыл книгу, тут же бросил ее.

За щелястым забором женщина тихонько баюкала ребенка: «Баю-бай, баю-бай». Отец послушал, послушал и сел, обхватив голову руками, окаменел. Потом пружинисто поднялся и вышел на крыльцо.

Сразу же за калиткой начинался большой луг с травой по колена. Грузовик продавил на нем след. Лошадь, переходя с места на место, высоко взбрасывала стреноженные ноги, вскидывала голову, фыркала и громко жевала траву. Вдали белели, точно озера, заросли ромашек. Такая же трава и цветы — во дворе. Они мели по ногам, пачкали колени пыльцой. Солнце палило. Разопревшая трава пахла сеном. Жужжала зеркально-зеленая муха, словно туго натянутая струна. Прихотливым ручейком вилась бесконечно печальная песенка. Это пела молоденькая татарка. Она штукатурила сарай. Ее комбинезон и выцветший красный платок на голове — в присохших лепешках глины. Она тянула серебристую нить странной татарской мелодии.

Отец жадно смотрел на мягкие легкие громады облаков. Они бесшумно и медленно вываливались из-за сопок, точно там было гигантское пожарище. Облака вобрали в себя ослепительное сияние солнца. Полные величия, зноя и света, они обложили небо и замерли, призывая к себе.

Мне на миг показалось, что я вижу облака глазами отца, слышу песню, как он, болею его болью.

Из коридора звонким горошком просыпался неожиданный телефонный звонок. Отец вздрогнул, шагнул в прохладный сумрак. Я метнулась из травы и села на чисто выскобленное, пропеченное солнцем скрипучее крыльцо. Отец, зажмурив глаза, держал трубку и, поглаживая горло, кого-то спрашивал:

— Совсем?.. Осенью?..

Он долго слушал, не разжимая ресниц. В золотом проеме открытой двери все жаловалась и призывала татарская песня. Можно было подумать, что отец слушал ее, а совсем не собеседника. Наконец он медленно и внятно проговорил:

— Счастливо доехать. Пусть вечно для вас светятся цветы.

Я чуть не вскрикнула. Шагнула в дверь. Отец уже повесил трубку. Словно во сне мне привиделось, что лицо его в сумраке тоже светится, как те цветы.

— Зачем ты?! Зачем ты! — крикнула я, обнимая его. А потом зашептала: — Я все, все знаю. Зачем ты?.. Ради меня? Неужели же я перестала бы любить тебя? Уважать? Мне было бы с мамой неплохо. И я была бы твоей дочерью, как всегда. Ведь ты заслужил свое счастье!

— Успокойся! — сказал отец. — Ничего особенного не было.

— Не притворяйся! — крикнула я.

— Что ты, что ты! — Отец ласково засмеялся, но вдруг лицо его побледнело, и на лбу показалась испарина. Я бросилась за лекарством.

Потом его увезли к морю. Там он умер.

…«Когда ты увидишь эти строки, меня уже не будет. А я хочу, чтобы ты чувствовала меня живым.

Сейчас глубокая ночь, шумит вечное море, бросая на берег волны, — и никого…