Шрифт:
„Дорогой юный господин.
Ваше стихотворение — одно из самых живых поэтических произведений, которые мне доводилось читать. Тот факт, что оно посвящено мне, добавил приятных ощущений. Но мне было бы гораздо приятнее услышать его из ваших уст. Для того чтобы прояснить некоторые не вполне понятные намеки, нет ничего лучше интонации. Я люблю поэзию. Я много читаю. Я буду завтра в Парке Вязов, в восемь вечера, с книгой в руке. Если вы решите прийти, не забудьте свое лекарство.
Роза“.Юный господин едва не задохнулся от восторга. Со дня смерти отца он не был так взволнован. Все становилось возможным, все внушало уверенность.
Две сотни окон распахнулись во мне — В моем теле, моей душе, и я почувствовал себя королем. Тысяча петухов запела у меня в ушах, Две сотни костров сожгли скрижали Закона. И вот я стою здесь в мучительном ожидании, Считая по пальцам часы, отделяющие вас от меня. Без всякого сомнения, Эбер был прирожденным поэтом.Он нашел мадам Коффен неподалеку от паркового фонтана, возле небольшого сарайчика, где садовник хранил свои инструменты. Аптекарша знала все потайные уголки города, как свои пять пальцев. Она была падшей женщиной, Эбер это сознавал, но его это не остановило.
Мадам Коффен вошла в сарайчик и, даже не давая себе труда закрыть дверь, подняла юбки.
Эбер стянул панталоны; ей нравилось смотреть на ноги мужчин, и ножки „юного господина“ привели ее в восторг. Ее губы полуоткрылись, голова запрокинулась; она крепко обняла его, словно искала спасения, и вовлекла в любовную схватку.
Он был на ней, в ней; и, двигаясь вперед-назад под шорох бесчисленных оборок, страстные вздохи и бряцание садовых инструментов, думал о своей победе — над ней, над своим кузеном, над всем Алансоном, который считал его мелюзгой и безотцовщиной.
Она моя, говорил он себе, ей нравится со мной заниматься любовью, потому что я мужчина и поэт, а она любит поэтов. Она развратница, она волшебница, я не смогу без нее жить, надо увезти ее как можно дальше отсюда — в Париж, в Америку. Я буду писать ей стихи, она будет их читать. И у нас будут дети, о да, дети!
Тремя днями позже Эбер отправился в Буасси с запиской мадам Коффен — требуемым доказательством.
Этьен был уничтожен. Он нашел лишь одно утешение для себя — обозвать кузена отвратительным типом. Тот разозлился.
— Ты можешь спать хоть с маркизой в своем заплесневелом замке, но ты сам — всего лишь крестьянин!
— Да ты просто лопаешься от зависти к нашему замку! Ты продал бы родную мать ради того, чтобы оказаться на моем месте!
— Это ты мне завидуешь, девственник! Да если б я не научил тебя онанировать, ты бы до сих пор терся о деревья!
— Ты будешь гореть в аду, Эбер!
— Лучше ад, чем твой рабский рай.
— Нашел чем гордиться, тем, что переспал с потаскухой, знаменитой на весь Алансон!
Ударом кулака Жак-Рене разбил кузену нос, из которого мгновенно хлынула кровь, — это было захватывающее зрелище.
Несколько дней спустя они формально помирились, но по сути с тех пор уже не были друзьями. Эбер окончательно убедился, что не может быть ничего общего между городом и деревней, между богатыми и бедными, между свободой и религией. Ланжюине оказался прав: между Богом и народом может быть только одно — война.
С того момента как Эбер вернулся в Алансон, мадам Коффен не ответила ни на одно из писем со стихами, которые „юный господин“ продолжал ей посылать. Он весь извелся от ожидания, у него началась бессонница, он исписал стихами две тетради и начал третью.
Однажды вечером Эбер почувствовал, что не может больше удовлетворяться одними стихами, ему нужно было увидеть аптекаршу, прикоснуться к ней. Он оделся в лучший свой костюм, надушился и отправился в аптеку. Та оказалась закрыта, но в жилых комнатах на втором этаже горел свет. Эбер заметил мелькающие на фоне окна тени мадам Коффен и каких-то других людей. Внезапно он услышал крики. Она в опасности, может быть, воры проникли в дом!.. Эбер вскарабкался по садовой решетке, пролез в окно над черным ходом и сразу направился в комнаты, даже не подумав взять на кухне нож или скалку.
Из-под одной двери пробивался свет. Эбер толкнул дверь и оказался в спальне мадам Коффен.
Он тут же узнал маркиза де Клуэ и доктора Массара — бывшего кюре, ставшего медиком. Оба были известные распутники, и сейчас, кажется, они собирались оспаривать друг у друга прелести аптекарши. Последняя, судя по всему, находила это весьма забавным. Она была полуодета, волосы ее растрепались, щеки пылали.
— О, это мой юный ухажер! Я его очень люблю! Он замечательный поэт!
— И чего он хочет?