Когда встал, увидел, что танк слабо дымит, но не загорелся. Где-то внизу, среди напольных чемоданов для снарядов, лежала сумка с «лимонками». Я про нее забыл, а ведь должен был взорвать танк. Бросить в люк пару «лимонок»… Может, я хотел вернуться, но, шатаясь, брел прочь. Немцы все равно подожгут его. Да и не хватило бы у меня сил снова лезть в люк. Вместе с механиком мы оказались в глубине ивовых зарослей. Я спросил, горит ли танк.

— Дымит. Скоро загорится. А вот за что ты башнера и радиста угробил? В герои рвался? Раньше надо было сматываться.

— Заткнись, — посоветовал я, нащупывая в кармане пистолет.

Механик заткнулся, и мы пошли прочь от речки. Там уже вовсю урчали немецкие моторы. К вечеру пришли в деревню, где располагался штаб нашего полка. Нас накормили, сказали, что немецкое наступление отбили, и отправили вместе с попутными грузовиками в батальон. Комбат был в настроении, хорошо выпивши. Немцев отогнали, сколько-то танков уничтожили. Вначале разговор шел спокойный, а потом комбат стал расспрашивать, где я был. Когда он узнал, что я потерял все танки и побывал в штабе полка, чуть не заехал мне в физиономию.

— По тылам шлялся, пока мы немцев били!

Опросили механика, а утром комбат, особист и ремонтники поехали вместе со мной и механиком на место боя. Оказывается, батальон находился неподалеку, километрах в трех. Увидели два сожженных немецких танка и наши машины. И хуже всего, как стоял мой танк, так и остался. Избитый, с порванной гусеницей, но с исправной пушкой. А башню ремонтники выправили быстро. Выбили ломом немецкую бронебойную болванку-пятидесятку, и башня, хоть со скрежетом, с трудом, начала проворачиваться. Вытащили труп стрелка-радиста, завели двигатель. Особист потрогал гусеницу, которую споро натягивали ремонтники, и коротко приказал:

— Младший лейтенант Волков, сдайте оружие.

Я сдал. Механик подтвердил, что приказ оставить танк отдал я. Двигатель поврежден не был, пушка исправна. В общем, вырисовывалась для меня картина грустная. Младший лейтенант Волков, которого раненый командир роты назначил взводным, как более опытного командира, угробил два танка. Третий отпустил, якобы для эвакуации раненых, а свою личную «тридцатьчетверку» бросил практически исправную и сбежал в тыл. Комбат, багровый от жары и выпитой водки, тянулся к кобуре:

— Пристрелить тебя, сволочь! Пока мы сражались…

— А я что делал? Гляньте на гильзы и на танк, — не выдержал я. — В нем три пробоины и башня не проворачивалась.

В руке комбат уже держал трофейный «парабеллум», который не терпелось испробовать на мне. Особист, старший лейтенант, был трезвый. Отпихнул, не слишком церемонясь, комбата и вместе со мной и механиком тщательно осмотрел мой танк, задал несколько вопросов:

— Что, двигаться совсем не мог?

— На одном месте только крутился. Гусеница ведь порвана.

— А починить? — обратился он к механику.

— Не было возможности. Младшой досиделся здесь до последнего, пока всех не перебили.

— Так он сидел или стрелял? — уточнил особист.

— Стрелял, — неохотно выдавил механик, обозленный на меня за то, что я едва не угробил и его.

Особист неторопливо считал гильзы от пушки. Потом спросил:

— Волков, кто немецкие танки подбил?

— Один — ротный с командиром взвода. Второй — я.

— Ты был командиром взвода, — повысил голос особист. — Тебя раненый Зайковский назначил. А башня, значит, не вращалась?

— Сами видели…

— Но ремонтники починили ее быстро.

— И гусеницу быстро натянут, когда не под огнем, — огрызнулся я.

— Почему танк не поджег, если такое дело? — задал особист самый опасный для меня вопрос.

В ушах стоял гул. Попадания снарядов в танк не прошли даром. Я потрогал ухо, забитое коркой спекшейся крови. Нечем мне было оправдываться.

— Не знаю, — ответил я и выкрикнул: — Кончайте быстрее. Хватит жилы тянуть!

— Контуженный, что ли? — усмехнулся особист.

— Конечно, контуженный, — сплюнул в мою сторону механик. — Палил куда попало, ждал, пока нас немец поджарит.

— Если младший лейтенант Волков был контужен, почему ты, сержант, второе лицо в экипаже, танк не поджег? Удрать спешил?

Думаю, меня спасли два обстоятельства. Первое — то, что рассудительный (и, к счастью, трезвый) особист убедился, что я вел бой на полуразбитом танке и выпустил около тридцати снарядов. Второе обстоятельство — показания механика, что я был контужен. Мой механик-водитель, сам того не осознавая, своей злостью спас меня, да и себя тоже.