— Мы все были контужены, товарищ старший лейтенант, — заюлил он. — Гляньте на танк! Прямые попадания. Один снаряд в метре от меня броню прошиб. Едва выбрались. Друг друга вытаскивали. А двое погибли.

— Без тебя вижу, — перебил его особист. — Они — герои, а кто вы… еще разобраться надо.

Суток пять я просидел в землянке вместе с другими задержанными и арестованными. Пару раз слышал короткие очереди и одиночные выстрелы. Неподалеку, в овражке, расстреливали дезертиров и самострелов. Меня вызывали на допросы, где я подробно описывал происшедшее.

Лейтенантские кубики с меня сорвали, отобрали ремень. Небритый, грязный, я напоминал дезертира и предателя с плакатов Агитпропа. Приложились раз несколько кулаками, оставив синяки и распухшую челюсть. Из поврежденного уха потекла кровь, и бить меня больше не стали. Зато восстановился слух.

— Нет худа без добра, — усмехнулся капитан-пехотинец, чья рота покинула без приказа позиции. — Ты, Леха, не переживай. У тебя вина непонятная. В худшем случае разжалуют и в штрафники. А меня, наверное, шлепнут. К этому дело ведут.

Капитана действительно расстреляли. Он встретил смерть спокойно. Когда ему приказали выходить без вещей, он пожал мне руку, попрощался и оставил свою шинель.

— Выше голову, танкист! Шинель тебе пригодится. В могиле холодно не бывает. Никто еще не жаловался.

Топтавшийся в дверях рослый молодой сержант с автоматом торопил его:

— Побыстрее, гражданин капитан, нас там ждут. — Ладно, — обнял меня капитан. — Доживи до победы. И пошел к двери. Через десяток минут простучали две короткие очереди. У меня сжалось сердце. Когда моя очередь? Завтра… послезавтра?

Позже я узнаю, что в отношении меня уже приняли решение о разжаловании в рядовые с направлением в штрафную роту. Хотя создание штрафных рот предусматривалось полтора месяца назад приказом № 0227, организационная сторона вопроса еще решалась. Приказ Г.К. Жукова, разъясняющий положение о штрафных батальонах и ротах, находился в стадии разработки и вышел лишь 28 сентября 1942 года. Такие подразделения уже формировались и кое-где, по слухам, вводились в бой. Но со мной все получилось по-другому. Тройка военных, в звании подполковников и батальонного комиссара, долго отчитывали меня за оставление боевой техники врагу.

— Ты понимаешь, что из орудия твоего танка немцы могли стрелять по твоим же товарищам?

— Так точно, понимаю.

— Что за это бывает, знаешь?

— Знаю. Только, может, не надо меня расстреливать. Я пушкой неплохо владею. Дайте возможность… искуплю.

Вряд ли мои наивные заверения сыграли какую-то роль. Да, я боялся расстрела. Наслушался истерик, криков обреченных, выстрелов в овражке. От сурового приговора меня снова спасла контузия, отчаянная стрельба в никуда и подбитый немецкий танк. Сыграла роль еще одна важная причина. Я считался к этому времени довольно опытным танкистом, а вина моя была спорная. Не уничтожил свой поврежденный танк? Но я ведь был контужен.

В те дни уже шли бои в Сталинграде. Это слово не сходило со сводок и страниц газет. Было категорично объявлено, что Сталинград не сдадут. Но и Гитлер с не меньшей категоричностью заявлял, что Сталинград практически взят. Чтобы оттянуть часть немецких войск от Сталинграда, на всех участках фронтов проводились крупные и мелкие контрнаступления и операции, в том числе рейды в тыл врага.

Мне объявили, что за самовольное оставление боевой техники врагу и самовольный уход с позиции приговором трибунала я разжалован в рядовые, приговорен к 7 годам заключения, с заменой наказания штрафной ротой сроком на два месяца. Меня отвезли в другое место, где собрали человек двенадцать проштрафившихся танкистов, а затем нас по одному вызывал на беседу какой-то капитан с эмблемами танкиста и старший лейтенант-особист. Как я понял, из особого отдела армии. Особист больше помалкивал, а вопросы задавал капитан со шрамом, пересекавшим губу, и орденом Красной Звезды. Фамилия его была Крылов.

— В пехоте для тебя, Алексей, место уже приготовлено. Может, выживешь, а может, погибнешь. Но у меня другое предложение. Как насчет возвращения в танкисты?

— Я не против.

— Только рота, которой я командую, будет выполнять специальное задание. Шансов погибнуть — не меньше. Драться будем на переднем крае, а понадобится — в тылу у фашистов. Не сбежишь в плен?

— Не сбегу, — я хотел добавить что-то еще, но в горле пересохло, и я молча кивнул.

Мне налили воды, особист веско заметил:

— Тебе доверяют. Ты не дезертир и не трус. Но приказ нарушил. А если нарушишь снова или сбежишь, то расплачиваться будет твоя семья.

Поговорили еще, и я дал согласие. Хотя главную роль сыграло не мое согласие (куда бы я делся!), а решение капитана Крылова и сотрудника особого отдела. Наверняка они многое знали обо мне и, лично поговорив, убедились, что я подхожу для формируемого подразделения.

Это не была штрафная рота в полном смысле этого слова. Насколько я знаю, танковых штрафных рот и батальонов в составе Красной Армии не существовало вообще. Но десятка два проштрафившихся танкистов в нашей роте было. Опытных танкистов всегда не хватало. Отобрали людей, которым доверяли и которые попали в штрафники в основном за совершение не слишком тяжких воинских преступлений. Хотя мелких преступлений в войну не бывает. Ставили к стенке и за обычное воровство. Но дезертиров, самострелов и людей, подозреваемых в предательстве, среди нас не было.