Современному передовому человку приходится иногда искренно позавидовать доктринеру – рутинеру. Посмотрите на послдняго: нтъ у него отравляющаго сомннiя; онъ не знаетъ мукъ, сопровождающихъ страстное, ненасытное желанiе ршить, объяснить себ преслдующiй васъ вопросъ. У него готовы отвты на все, готово ршенiе, готова мораль и правила нравственности; подводите только подъ нихъ поразившiя васъ житейскiя явленiя. Онъ беззаботенъ, веселъ, счастливъ. Спокойно ложится онъ въ постель, завершить сномъ проведенный безъ тревогъ и волненiй день; такъ же спокойно встрчаетъ новый, въ полной увренности, что ничмъ не можетъ быть возмущено его спокойное теченiе. Вс его страданiя и непрiятности не выходятъ изъ узкой, тсной сферы эгоистическаго наслажденiя жизнью и ограничиваются только подчасъ оскорбленiемъ самолюбiя или долетвшимъ до его почтеннаго уха голосомъ изъ новой атмосферы, голосомъ раздавшимся изъ устъ непримиримаго врага его, человка иной жизни и закала, голосомъ, нарушающимъ его олимпiйское спокойствiе и рождающимъ въ душ сомннiе въ твердости и прочности ршонныхъ имъ вопросовъ.

Совсмъ иное дло жизнь для человка, мучимаго тревогой и сомннiемъ, носящаго въ груди вс вопросы неразршонными и всми силами души стремящагося къ ихъ уясненiю и разршенiю. Ему нтъ покоя, ему нтъ пощады, нтъ отдохновенiя.

Сознательное размышленiе о какомъ бы то нибыло вопрос жизни, повидимому пустомъ и неимющемъ особаго значенiя, втягиваетъ его въ самый кипятокъ жизни; для него вс понятiя перепутались, сплелись, зацпили другъ друга; ни одно неподходитъ подъ школьныя и всми принятыя опредленiя, всякое силится освободиться отъ узды, положенной на него рутинными нравственными и схоластическими прiемами: все перемшано, перетасовано какъ колода картъ: бывшее раздленiе всего по мастямъ, облегчавшее работу мысли, признано несостоятельнымъ; вс границы, вс предлы потеряны. Что одному ясно какъ день, врно какъ дважды два, то для другого предметъ сомннiя и страданiй. Ни въ области реальнаго знанiя, ни въ сфер нравственной опредленныхъ ршенiй, готовыхъ отвтовъ нтъ. А какъ легко было прежде: стоило сосчитать только количество пестиковъ и тычинокъ, чтобы отнести растенiе къ тому или другому виду и роду; смутилъ вашъ покой вопросъ изъ мiра нравственнаго, – отправляйтесь къ Аристотелю или къ разнымъ древнимъ авторитетамъ, и все уяснено, опредлено, подведено подъ рубрику. Теперь не то: гд кончается растенiе и начинается животное, гд оканчивается животное и начинается человкъ? И уже не пойдешь къ Аристотелю справляться, чтобы онъ объяснилъ теб das Ding an sich.

Странныя эти мысли родились въ голов моей по выход изъ Михайловскаго театра посл представленiя комедiи г. Сарду «Nos Intimes», встрченной съ такимъ всеобщимъ сочувствiемъ въ Париж, а слдовательно и у насъ. Какое кажется имютъ отношенiе приведенныя мысли съ комедiей г. Сарду? а между тмъ вышло такъ. О чемъ ни задумайся, о скучномъ или о веселомъ – богъ – знаетъ куда утянетъ. А между тмъ я намренъ объяснить, какъ родились въ голов мысли, которыя повидимому не имютъ никакого отношенiя ни къ какой комедiи.

Одинъ изъ остроумнйшихъ нашихъ публицистовъ сказалъ когда – то, что о театр говорить нельзя, въ особенности о французскомъ, непустившись въ глубокомысленныя разсужденiя `a la Сiэсъ о томъ, ce que c’est que le tiers—'etat?

Кстати, любезный читатель, не замчали ли вы надъ собою страннаго дйствiя, производимаго современной французской комедiей и драмой и состоящаго въ томъ, что какую бы пьесу ни давали, впечатлнiе всегда одного и того же рода. Я не говорю, чтобы оно одинаково было по количеству впечатлнiя: это зависитъ отъ большаго или меньшаго таланта автора пьесы; я говорю о качеств, которое (худо ли оно или хорошо, это другой вопросъ), но всегда одного и того же рода. Это замчательное явленiе, и объясненiе его должно открыть намъ многое, а главное, оно и приведетъ къ тмъ повидимому неотносящимся сюда мыслямъ, которыми я началъ.

Если литература данной эпохи есть зеркало этой эпохи, то эта аксiома еще очевидне въ вопрос о театр. Припомните псевдоклассическую фрацузскую комедiю, заразившую всю Европу въ блестящее время подражанiя всему французскому. Но о классицизм я не скажу ни слова. Я прошу только читателя мысленно пробжать за мной по той эпох, въ которую аристократическая придворная Францiя наслаждалась старикомъ Расиномъ, принимавшимъ немалую долю участiя въ воспитанiи того могучаго, героическаго, энергическаго населенiя XVIII вка, которое и теперь поражаетъ насъ своимъ величiемъ. Никто изъ здраво – развитыхъ людей не станетъ искать греческихъ и римскихъ героевъ въ какомъ – нибудь Британик или Федр; напротивъ того, подъ римской тогой, надтой еще на французскiй манеръ, потомучто такъ казалось грацiозне, всякiй узнаетъ придворнаго аристократа памятнаго всмъ вка Людовика XIV, ставшаго моделью для подражанiя отъ Мадрита до молодого Петербурга. Духъ подражанiя и копированiя усвоился особенно хорошо высшими слоями на русской почв. Съ тхъ поръ многое перемнилось во Францiи, но духъ подражанiя, привившiйся особенно глубоко къ екатерининской аристократiи, не замчалъ, что оригиналъ уже измнился, и не разъ, и не два, продолжалъ повторять копiи, утратившiя всякiй смыслъ и значенiе. Парижскiй дворъ перехалъ въ Кобленцъ во время передлки тюльерiйскаго дворца, какъ выражается одинъ езуитскiй учебникъ; Банапарте, фельдмаршалъ Людовика XVII, управлялъ Францiей отъ имени короля, классическая трагедiя уступила мсто безцвтной драм временъ имперiи, – подражанiе продолжалось; королевское семейство съ дворомъ возвратилось въ Тюльери, какiе – то новые, невдомые люди, неаристократическаго происхожденiя, избираютъ своего короля, гордящагося тмъ, что онъ не аристократъ, – подражанiе прежнимъ временамъ продолжается; дворъ вмсто Кобленца переселяется въ окрестности Лондона, – таже исторiя. Но есть вдь нкоторая разница между Расиномъ, Бомарше, В. Гюго и Скрибомъ. У насъ этого не замчаютъ. Театръ представляетъ историческую эпоху, ея стремленiя, надежды, упованiя, господствующiя идеи, силы, сословiя. Вдь въ Париж всякiй разъ иная публика восхищалась смнявшими другъ друга писателями. Парижъ дворянскiй, аристократическiй и Парижъ буржуазный, мщанскiй – столько не похожи другъ на друга, какъ Расинъ на Скриба. Въ нашей литератур такихъ перемнъ не было и дай – богъ, чтобъ никогда не было. Но чт'o можно заключить объ обществ, въ которомъ единственное звено, связывающее столь разнородныя вещи – духъ подражанiя!

Современная французская сцена изображаетъ эпоху господства буржуазiи. По двумъ – тремъ авторамъ, по десяти комедiямъ, ими написаннымъ, будущему историку легко будетъ нарисовать всю эпоху со всми ея стремленiями, со всею ея нравственностью. Какимъ рзкимъ штрихомъ оттнитъ онъ дв эпохи, выраженныя Бомарше и Скрибомъ, рисовавшими портреты свои съ того же буржуа; но въ первой эпох этотъ буржуа былъ за народъ; онъ былъ нацiоналенъ, золъ, остеръ, уменъ, онъ чувствовалъ силу, онъ готовъ былъ на бой, онъ не назывался даже буржуа: это былъ великiй, талантливый tiers. Теперешнiй буржуа, собственникъ, лавочникъ, рантье – совсмъ другое. Загляните въ Скриба и позадумайтесь хорошенько, если вы небоитесь думать.

Въ Париж считается тридцать театровъ, расходы на нихъ громадные; вроятно таковы же и доходы. Кмъ они держатся? неужели блузниками или сотнею иностранцевъ? Нтъ, они существуютъ для буржуазiи, и буржуазiею, которая ими наслаждается, въ нихъ учится, выражаетъ свои стремленiя, свой уровень нравственности, и черезъ нихъ же высказываются представители ея мысли, ея таланты. И на первомъ план стоитъ Скрибъ.

Разумется я могъ бы указать на многiе романы Ж. Занда, изъ которыхъ можно кое – что узнать о современномъ французскомъ буржуа, но я не рекомендую ее, какъ женщину, отличающуюся пристрастiемъ и заражонную притомъ такими вредными мыслями, что ни одинъ порядочный буржуа не ршится дать ея книгу въ руки своей дочери. Но Скрибъ – это офицiальный, патентованный, великiй талантъ буржуазiи; врать онъ не можетъ. Буржуа, тронутые списанною съ нихъ добродтелью, плачутъ, улыбаются, рукоплещутъ своему любимцу. Чмъ же являются фотографическiе съ нихъ снимки, раскрашенные по модной картинк такимъ образомъ, что сквозь слой красокъ хорошо видны настоящiя черты оригинала? Занявъ по историческому праву наслдства мсто блестящей аристократiи, вышедшая изъ простого народа буржуазiя утратила добрые народные инстинкты и не прiобрла дворянскихъ добродтелей. Создать общественную нравственность она была не въ силахъ; въ преданiи государственныхъ чиновъ и древнихъ парламентовъ не оказалось исторической необходимости. И вотъ является нравственность, основанная на правилахъ политической экономiи, на конторской книг, на сил денегъ, на любви къ порядку, на узкомъ, эгоистическомъ чувств самосохраненiя. Всмотритесь хорошенько въ комедiи и драмы Скриба. Съ какимъ безпощаднымъ ожесточенiемъ преслдуетъ онъ искреннее чувство, благородное стремленiе; съ какою любовью силится онъ выставить ихъ за бредъ, за утопiи, за безплодное мудрствованiе; съ какою искренностью покрываетъ онъ позоромъ женщину за капризъ, за увлеченiе, за неподдльную страсть. И когда она опозорена, мужъ – буржуа торжествуетъ; когда она осмяна, онъ читаетъ ей мораль; когда она убита, онъ добиваетъ ее прощенiемъ. О, Скрибъ хорошо знаетъ мщанское сердце!

Но для чего, спроситъ меня читатель, разговорился я о Скриб, когда долженъ говорить о Сарду, комедiя котораго стоитъ въ заголовк статьи этой? Да я уже сказалъ, что вс вопросы дотого перепутались, сцпились, смшались круговой порукой что о чемъ, бы ни вздумалъ заговорить, не знаешь съ какой стороны подойти и богъ – знаетъ куда задешь. Я сказалъ, что въ какую бы современную драму или комедiю вы ни отправились, – впечатлнiе вынесете одно и тоже. Причина этого заключается въ томъ, что публика, для которой он пишутся, составляетъ что – то такое затянутое, ограниченное, со всми свойствами китайской неподвижности, что выходящiе изъ среды ея писатели и пишущiе для нея и не могутъ изобразить ничго вн этой замкнутости и ограниченности. Представитель, коноводъ ихъ Скрибъ; другiе съ б`oльшимъ или меньшимъ успхомъ слдуютъ за нимъ. Въ числ ихъ находится и Сарду, съ тою впрочемъ разницею отъ великаго мастера, что Богъ не одарилъ его ни такимъ талантомъ, ни такимъ умомъ. Поняли ли вы меня, читатель? Теперь мн можно бы было пояснить и первую мою мысль, почему однимъ людямъ чрезвычайно легко жить на свт, а другимъ весьма тяжело и почему современному передовому человку подчасъ становится завидно смотрть на невозмутимое спокойствiе и олимпiйское величiе иного доктринера – рутинера, но я надюсь показать это мыслями, рожденными въ голов моей комедiей «Nos Intimes».