Герой повидимому вовсе не принадлежитъ къ тмъ пустымъ и жиденькимъ либераламъ, которыхъ расплодилось у насъ такъ много въ послднее время и отъ которыхъ не приходится ожидать ничего путнаго; онъ оказался негоднымъ для служебной дятельности не за современныя идеи, не за либерализмъ: нтъ, онъ просто оказался неспособнымъ человкомъ; вмсто того чтобы служить какъ люди, онъ все вникалъ въ дло, волновался и тосковалъ; онъ, какъ выражался его прiятель, не сердился на свтъ, а безтолково любилъ его. Къ этимъ чертамъ мы не можемъ не относиться симпатично. Отношенiя его къ слдствiю объ убiйств женщиной своего мужа еще боле убждаютъ насъ въ томъ, что онъ дйствительно принадлежитъ къ «лучшимъ людямъ» нашимъ; но какъ вс, онъ заденъ рефлексiей. Прiятель его утверждаетъ, что ныньче нтъ человка чмъ – нибудь не заденнаго, кто средой, кто «кладбищенствомъ»… не встртишь ныньче даже болвана безъ рефлексiи.

Роковое слдствiе дало сильный толчекъ его дальнйшему развитiю. Онъ все сталъ объяснять вншними условiями, всякаго негодяя стало ему жалко, преступленiе явилось ему несчастiемъ, болзнью, помшательствомъ; всякаго готовъ оправдать онъ, какъ его прiятель опровергнуть. Со дна души его поднялись силы, требовавшiя выхода; къ нимъ присоединились такъ – называемые коренные вопросы о Бог, душ, грх, смерти, и неотвязно требовали ршенiя цльнаго, самостоятельнаго. Софизмы доктора, такого же сильнаго дiалектика какъ и его прiятель, не могли удовлетворить его. Никакiя доказательства, что вся эта блажь происходитъ оттого, что герой нашъ не уяснилъ себ своей дятельности; никакiя увренiя въ неизлечимости болзни; никакiя убжденiя, что виноватыхъ собственно нтъ, что само общество казнитъ ихъ вовсе не потому, что они виноваты, а потомучто вредны, не могутъ разршить сомннiй и вопросовъ, мучившихъ нашего героя. Но оставаться съ ними цлую жизнь, няньчиться съ ними тоже невозможно. Выходъ былъ необходимъ, но куда, какимъ образомъ? Не неуважительными же отзывами объ обществ и благодтеляхъ и благодтельницахъ: они открыли только выходъ въ отставку.

Послдуемъ за нашимъ героемъ на любовное свиданiе; оно многое необходимо должно уяснить и показать намъ. Выходъ въ фатализмъ, въ это восточное самоуспокоенiе и въ покорность судьб, въ которомъ онъ заподозрилъ любимую двушку, возмущаетъ его; неизбжность, неисходность положенiя современной женщины вызываютъ всю жизнь, которою обильно одаренъ организмъ его. Онъ выходитъ изъ себя при одномъ подозрнiи, что самъ онъ ршилъ вс сомннiя и страданiя примиренiемъ съ дйствительностью. «Примиренiе? говоритъ онъ: – о примиренiи заговорили?.. Лучшаго и выдумать нельзя? Нтъ, можно жить нашей такъ – называемой дйствительностью и не знать ея, ото всхъ замкнуться и никого не допустить до души своей. Можно имть понятiя, которыхъ никто не иметъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дйствительность не признаетъ ихъ. Можно весь вкъ ни одному человку на свт не сказать чмъ вы живете, и кончить жизнь такъ. На голову и сердце контроля нтъ.» На возраженiе, что все это въ голов да сердц и останется, онъ говоритъ, что можно ломать дйствительность; на то, что и ломать ничего не приходится, а слдуетъ сдлать выборъ изъ четырехъ, – совтуетъ ждать пятаго, утверждаетъ, что стыдно той женщин, которая никогда не любила; что слдуетъ заставить жизнь дать отвты на вс мучащiя насъ вопросы, что можно жить такъ какъ хочется, неспрашивая ни у кого позволенiя, никому недавая отчета.

Не ясно ли, что герой нашъ, если только искренни его убжденiя (а мы не смемъ заподозрить его искренности), дйствительно принадлежитъ къ числу «лучшихъ людей», что вы имете право требовать, чтобы все сказанное имъ онъ доказалъ на самомъ дл? Посмотрите же, какъ поступаетъ онъ до той минуты, въ которую становится наконецъ, на зло всмъ обстоятельствамъ, женихомъ любимой двушки? Она страдаетъ, она несетъ на себ все бремя жестокой и пошлой дйствительности, она испытываетъ тиранiю, оскорбленiя, подозрнiя. Чт'o длаетъ герой нашъ? Онъ ждетъ всего отъ несущихся «помимо его воли» обстоятельствъ. Нтъ! сама жизнь ршаетъ одинъ изъ тяжолыхъ, самыхъ близкихъ ему, мучившихъ его вопросовъ, а не онъ заставляетъ ее ршать ихъ. Не ясно ли также, что все, чт`o имъ сказано любимой двушк, когда она вызвала наконецъ его на объясненiе, были слова, слова и слова?

Правда, что на одномъ его поведенiи до того времени, когда двушка становится его невстой, нельзя еще составить себ окончательнаго мннiя о несостоятельности этого господина предъ вопросами жизни, отсутствiи въ немъ энергiи и характера, когда приходится не краснорчиво разглагольствовать, а длать дло; многiя черты и свойства его требуютъ еще опредленiя и уясненiя; на чемъ основано его собственное примиренiе – намъ еще неизвстно. Послдняя сцена даетъ на все это отвты, и своей неожиданностью, противорчiемъ съ идеаломъ, сложившимся въ голов нашей о геро, возмущаетъ насъ. Либо герой, говоримъ мы, вовсе не таковъ, какимъ онъ представленъ намъ, либо не могъ онъ такимъ пошлымъ образомъ примириться съ дйствительностью. Онъ обманулъ насъ. Мы не вримъ даже словамъ его, что онъ не нашолъ цли своего существованiя, что онъ человкъ безъ призванiя, что онъ выдлился изъ толпы, чтобы потеряться. Я удивлюсь только, почему съ такимъ отвращенiемъ говоритъ онъ, что не пошолъ бы служить по откупамъ. Тутъ – то и есть все ршенiе. Разумется, что какъ развитый, какъ «лучшiй человкъ», онъ сталъ чернорабочимъ не ради процеса самаго труда, – нтъ, а изъ высокаго чувства самоуслажденiя своей собственностью и слдующею за нею независимостью. Руководитъ имъ даже не любовь къ труду, а любовь къ деньгамъ. Отношенiя его къ служб тже что школьника къ уроку. Мы прибавимъ отъ себя, что тже отношенiя его и ко всему прочему въ жизни. Урокъ лежитъ въ голов: вотъ падежи, плюсы, хронологическая цифра, французскiй глаголъ… а школьнику что за дло до всего этого? Урокъ самъ по себ, а школьникъ самъ по себ. Да это – то и возмутительно, что школьникъ самъ по себ, а его урокъ самъ по себ: это – то и показываетъ наше малодушiе, нашу неспособность, что мы не умемъ поставить предъ нимъ граматики и ариметики такъ, какъ салазки напримръ, къ которымъ онъ привязанъ душевно и которыя для него не сами по себ, а они для него и онъ для нихъ. Я не идеалистъ, я не люблю сантиментальности, не съ высоты романтическихъ облаковъ смотрю на хлбъ насущный, на тепло, на жилище, на поденьщину, – но ничего изъ этого не признаю за конечную цль всего сущаго. Безъ хлба насущнаго, безъ тепла и жилья нельзя развиться; но хлбъ насущный, тепло и жилье еще не развитiе. Вопросъ этотъ ясенъ для всякаго поденьщика; какимъ же это непостижимымъ образомъ «лучшiй человкъ» нашего общества такъ превратно относится къ нему? Пролетарiй, это грустное порожденiе нашего времени, человкъ, добывающiй хлбъ насущный всевозможнымъ трудомъ, долго сбирающiй собственность и въ одинъ незаработный годъ проживающiй ее, возбуждаетъ все наше сочувствiе, но не ршаетъ вопросовъ, мучащихъ насъ. Матерьялисты станутъ смяться, назовутъ насъ мечтателями, утопистами, – они спросятъ насъ: какiе же это вопросы, которые непремнно, во имя человческаго достоинства, не смютъ покидать человка, если онъ не хочетъ потерять право на наше уваженiе? Ну хоть напримръ тотъ, чтобы герой нашъ, убжденный въ невозможности никакого нравственнаго развитiя безъ удовлетворенiя матерьяльныхъ потребностей, не примнялъ бы эту аксiому къ одному себ, а во имя любви и справедливости приложилъ ее ко всмъ неимущимъ и страдающимъ. О, тогда не примирился бы онъ такъ легко съ своими сомннiями, не ршалъ бы ихъ съ такою увренностью сомнвающейся двушк. Намъ напоминаетъ это ршенiе жизненныхъ вопросовъ другого героя, который объяснялъ ихъ каплями яда отравленной жизни, упавшими на любимую имъ женщину, которая посему приготовленный имъ рай не находила достаточно блаженнымъ. «Чт'o въ томъ толку, что ты неглупъ и силенъ, что любишь работать? сказалъ бы онъ себ: но куда пошли твои силы?» Не удовлетворила бы его тогда благонравная чичиковщина, благочестивое прiобртенiе, домостроительство, стяжанiе и хозяйственные скопы! Не тянулъ бы онъ въ это пошлое, мщанское болото любимой женщины, не противорчилъ бы самому себ, когда звалъ ее вмст на борьбу, на осмысленiе жизни всесогрвающею силою любви и преданности!

Если героиня – двушка неглупая, то горькою насмшкою надъ всемъ высокимъ и благороднымъ должны были показаться ей посл всхъ краснорчивыхъ рчей его увренiя въ необходимости умренности, тихаго и кроткаго отношенiя къ существующимъ интересамъ общества, въ безполезности ломки, въ безполезности борьбы. Дйствительно, положенiе нелпое – торчать ото всхъ особнякомъ; пальцами начнутъ указывать, на смхъ подымутъ, возненавидятъ! Только зачмъ же говорить было противное и возбуждать благородный энтузiазмъ въ двушк? – неужели чтобы втоптать его потомъ въ грязь? Зачмъ онъ уврялъ ее, что можно жить нашей такъ – называемой дйствительностью, и не признавать ее; при полной невозможности борьбы – замкнуться ото всхъ и никого не допустить до души своей; что можно имть понятiя, которыхъ никто не иметъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дйствительность не признаетъ ихъ; что можно наконецъ весь вкъ ни одному человку на свт не сказать чмъ вы живете, и кончить жизнь такъ; что на голову и на сердце контроля нтъ? А тутъ пришлось съёжиться, обособиться, притвориться, что и ты такой же человкъ, какъ вс. Иначе простымъ людямъ нельзя жить на свт; неужели запрещено устроить простое, мщанское счастье? мильоны живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Вотъ въ томъ – то и дло, что вы сами простые люди. Зачмъ же играть роль героя, человка вышедшаго изъ толпы, какимъ вы кажетесь или желаете казаться по своему развитiю? А такъ какъ вы дйствительно принадлежите къ «лучшимъ людямъ», то мы требуемъ, чтобы вы слова свои доказали дломъ и не прятались бы трусливо въ толпу, не прикрывались бы юродствомъ, когда дошло дло до доказательствъ. Не запрещено устроить простое, мщанское счастiе и удовлетвориться имъ, только не вамъ, потомучто искреннее сознанiе ваше, чувство собственнаго достоинства не должны допустить васъ до этого. Не выразись такъ глубоко убжденiя его въ боле серьозныхъ, въ боле широкихъ требованiяхъ отъ жизни, мы примирились бы съ нимъ, мы не могли бы поступить иначе по слабому развитiю его умственныхъ способностей и силъ душевныхъ; но на мщанскомъ счасть мы примириться не можемъ. Вдь мщанское счастье состоитъ въ принятiи средствъ, формъ жизни за цль ея. Хорошо устроенная домашняя обстановка, правильное полученiе дохода или ренты, безмятежное самодовольствiе, невозмущаемая ничмъ, покойная съ комфортомъ жизнь составляютъ идеалъ, цль мщанской жизни и мщанскаго благополучiя. Можетъ ли примириться съ такой цлью герой нашъ? Еще разъ повторяемъ: мы не романтики. Мы знаемъ, что современный герой ходитъ не Гамлетомъ, не Альмавивой, а во фрак или въ форменномъ сюртук и въ резиновыхъ калошахъ; мы ратуемъ не противъ поэтической обстановки, а противъ несостоятельности внутренняго содержанiя. Смшно было бы требованiе наше, чтобы герой ходилъ въ атласныхъ панталонахъ и бархатномъ плащ. Человкъ, высоко развитый и съ самыми благородными требованiями отъ жизни, въ нашъ вкъ живетъ повидимому какъ вс люди, какъ живутъ мщане. Но это только вншняя форма, обстановка, а не сущность, не идеалъ, который внутри въ груди его, который не позволяетъ ему заснуть, остановиться, удовлетвориться нетолько формой, но и настоящимъ содержанiемъ, и постоянно шепчетъ душ его вчное впередъ. Не смйтесь надъ этимъ словомъ идеалъ. Это не задумчивая два – миньона, не луна, не романтическiя юношескiя грезы, хотя и въ этомъ нтъ ничего смшного: нтъ, это вс т благородныя, возвышенныя, широкiя стремленiя, живущiя въ груди человческой отъ его созданiя и появленiя на земл, которыя онъ осуществляетъ въ наук, искуств, жизни; они освщаютъ и согрваютъ мысль его и чувство, рождаютъ готовность на самоотверженный поступокъ, на геройскiй подвигъ. Эти стремленiя не удовлетворятся картинами и канделябрами, пальмой и кактусами, коврами и рзной мебелью, серебромъ и фарфоромъ, мраморомъ и дорогими бобрами, ни даже шкатулкой, туго набитой банковыми билетами. Человкъ сытъ, одтъ, обутъ, хорошо и тепло помщенъ, онъ ходитъ въ оперу и музеи; а дальше что? Буржуа говоритъ: дальше ничего дйствительнаго, а начинаются бредни и утопiи; цль достигнута, идеалъ осуществленъ, низведенъ на землю изъ мысли человческой. Но есть страдающiе и голодные, забитые и измученные, погрязшiе въ невжеств и утратившiе человческое подобiе! «Для примиренiя со всмъ этимъ – говоритъ буржуа – есть мщанская филантропiя и ея заведенiя» и т. д. и т. д. Много подымается въ душ злобы и жолчи отъ подобнаго ршенiя заплывшаго жиромъ и душевнымъ спокойствiемъ мщанскаго мозга, а вы совтуете примиренiе, принятiе факта, объясненiе причины! Я вдь не противъ этого говорю: можно свтлою мыслью познать, объяснить, любящимъ, кроткимъ сердцемъ простить, можно безвыходной апатiей, безнадежнымъ отчаянiемъ и совершенною утратою вры примириться… я понимаю это; можно согласиться даже ожидать другого времени для борьбы съ тми фатально повидимому сложившимися преградами, легшими бревномъ посреди дороги и заслонившими пути къ дальнйшему движенiю впередъ: я и это допускаю; только не принимать дйствительность, пошлую и безобразную, за воплощенный идеалъ, не видть конечной цли въ простомъ, мщанскомъ счастiи. И это вовсе не означаетъ лзть въ герои въ томъ смысл, какъ это принимаютъ. Будто для подвига, для геройскаго поступка непремнно необходимы подмостки, съ которыхъ герой видне для окружающей его толпы! Безъ сомннiя слава – могущественный мотивъ для развитiя и увлеченiя; жажда ея – одинъ изъ великихъ и священныхъ рычаговъ для подвига; но и она не можетъ быть исключительною цлью. Цль – это я самъ, мое сознанiе, мое достоинство, мои желанiя и стремленiя вс вмст, невыключая ни одного, – идеалъ. Весь мiръ – мой, для меня, а не я для него; простое мщанское, формальное счастiе – для меня; семья и собственность, наука и искуство, общество и государство – все для меня, а не я для нихъ. Дальше этого прометеевскаго желанiя, захватывающаго все мiрозданiе, мысль идти не можетъ; тутъ предлъ. Можетъ – быть это самообольщенiе, гордыня духа человческаго; но пусть явятся силы, которыя оспаривали бы у человка господство надъ всмъ его окружающимъ, вс такъ называемыя фатальныя, неизбжныя силы, окружавшiя, давившiя, мучившiя его съ самаго дтства: незадумываясь вступитъ онъ съ ними въ титаническую борьбу и все побдить всемогущимъ своимъ разумомъ. А вы совтуете остановиться на примиренiи!.. но тогда вдь не будетъ побды. Проведите вашу мысль и кротость до конца – вы ужаснетесь той бездны, куда влечетъ это примиренiе; человкъ низойдетъ на степень животнаго.

Не всякому можно быть Наполеономъ или Цезаремъ, но это ничего не доказываетъ. Есть изъ – за чего придти въ отчаянiе, потерять вру въ могущество и способность человческаго организма, если принять, что все число героевъ во всей семь человчества ограничивается только той небольшой кучкой, которую сохранила намъ исторiя. Это только герои, которымъ случайно удалось быть на политическихъ и разныхъ другихъ подмосткахъ и потому поразившiе всхъ съ возвышенности мста, на которомъ они стояли. Возьмите для примра военнаго героя и послднюю войну, защиту Севастополя. Кто въ ней герои? Неужели только два – три генерала? Нтъ, много было въ ней героевъ, имена и подвиги которыхъ остались намъ неизвстны и останутся неизвстными; много было случаевъ увлеченiя, самоотверженiя, мужества, самопожертвованiя, непопавшихъ ни въ реляцiи, ни въ газеты. Правда, герой часто творитъ обстоятельства и становится извстнымъ, прiобртаетъ славу; но еще чаще обстоятельства закрываютъ его, мшаютъ ему выказаться. Столько есть темныхъ, безвстныхъ, сокрытыхъ отъ всхъ взоровъ уголковъ, въ которыхъ идетъ борьба съ пошлой дйствительностью, въ которыхъ совершаются самоотверженные подвиги, остающiеся неизвстными нетолько историкамъ, но и фельетонистамъ. Явятся благопрiятные обстоятельства, откроется арена другими героями – и сколько выступитъ новыхъ, здоровыхъ дятелей, героевъ! Не заключите пожалуста изъ моихъ словъ, что ихъ явится ужь слишкомъ много, что они выползутъ изъ норъ своихъ какъ тараканы ночью на кусокъ хлба; нтъ, я говорю только, что они есть, хотя быть – можетъ они и не попадутъ въ лтопись и исторiю; но только они выползутъ не изъ тхъ уютныхъ, комфортныхъ жилищъ, обильно украшенныхъ бронзой и дорогими коврами, въ которыхъ царствуетъ примиренiе, въ которыхъ идеалъ жизни – простое, мщанское счастье.

Такимъ образомъ и другая попытка вывести современнаго героя изъ того пошлаго и оскорбительнаго положенiя, въ которомъ оказывался онъ по отсутствiю въ немъ силы воли и ршимости, немене неудачна, какъ и прежнiя попытки, напр. въ «Наканун». Оно и не могло быть иначе. Окостенлая рука, пробывшая долгое время въ лубкахъ, не скоро получитъ принадлежащую и свойственную ей силу и гибкость; содержавшаяся въ тяжолыхъ путахъ мысль наша, только едва проснувшаяся, не могла еще пройти въ кровь и кости наши, чтобы проявиться наружу и заявить себя дломъ. Нетерпливый художникъ, чующiй въ носящейся вокругъ него атмосфер страстно желаемую перемну, ршается напередъ начертить образъ героя, образъ котораго не дала еще жизнь. Только какая же разница между тмъ и другимъ! Первый, неудовлетворившись дйствительностью, во имя борьбы съ ней, во имя протеста выскочилъ изъ окружавшей его среды и жизни; второй, оскорбленный немене его полнымъ разладомъ внутренняго и вншняго человка, ненашедши въ себ силъ для борьбы, ненашедши вн себя средство для достиженiя цлей, обозначенныхъ идеаломъ, сдается, соглашается на примиренiе во имя права своего на простое, мщанское счастье. Утшаетъ насъ одно: именно то, что мы не вримъ въ искренность подобнаго примиренiя со стороны героя, по тому образу его, какой сложился въ нашей мысли. Это неболе какъ одна минута успокоенiя, роздыха, чтобы подняться и идти впередъ, дальше; это пауза, чтобы сообразить чт'o длать дальше; это привалъ для ратника, съ цлью собраться съ новыми силами, чтобы идти противъ врага. Такъ измученный, усталый, томимый жаждой путникъ съ восторгомъ и счастьемъ останавливается у свтлаго ручья, на ясной полян. Дальше ея онъ ничего не видитъ; она будто цль всего далекаго пути его. Съ трепетнымъ наслажденьемъ глотаетъ онъ свжую, здоровую воду, съ безмятежнымъ спокойствiемъ вытягиваетъ одеревенлыя отъ ходьбы свои ноги. Но жажда утолена, тло отдохнуло, и онъ смло подымается, чтобы продолжать путь впередъ. Такова любовь, таково значенiе ея, съ тою только разницею, что въ дальнйшiй путь идешь уже не въ одиночеств. Мы сказали въ начал нашей статьи, что любовью кончается индивидуальная жизнь человка, что она же выноситъ его въ сферу всеобщаго. Только въ сфер всеобщаго возможно развитiе. Горе влюбленному, если онъ не сознаетъ этой великой истины! Все личное, частное, индивидуальное окажется несостоятельнымъ; любовь не выдержитъ напора всхъ силъ, помщенныхъ въ груди человческой – и разлетится въ дребезги. Она была идеаломъ блаженства и благополучiя; станетъ причиной горести, страданiй, бдствiй. Горе любви, построенной на замкнутости, на отчужденности, на удаленiи отъ всего и опирающейся на самое себя, разршающей все сущее собою!