Спустя какое-то время творческая энергия Тони заставила его исследовать другие измерения циркового пространства. Как объясняет ЛаВей, «в цирке всегда есть чем заняться — люди «дуют в две дудки», обычно имея две, а то и больше, альтернативных работы, если только не выступают с действительно специфическим номером». Дрессура животных щекотала нервы, но Тони знал, что никогда не реализует полностью свой потенциал, если до конца своих дней останется дрессировщиком. Кажется, богатое музыкальное дарование Тони должно было быть неизбежно замечено и использовано другими артистами с пользой для общего дела. Так и вышло.

Тони много лет самостоятельно учился играть на пианино, слушая песни по радио или на граммофоне и старательно подбирая ноты и аккорды до тех пор, пока не был в состоянии с легкостью повторить их. Сопровождая в одном из турне шоу Битти, Тони спросил циркового каллиописта [14] — алкоголика, который использовал мануал не как клавиатуру, а скорее как опору, чтоб не упасть, — можно ли ему поупражняться с полчасика, «а то пальцы ржавеют». («У Фреда были мозоли на локтях от запойного музицирования».) Каллиопист отказал, и ЛаВей, разгневанный мелочным самодурством пьяницы, проклял его. Через пару ночей тот свалился больной и никак не мог встать, чтоб сыграть на вечернем представлении. Тони вызвался добровольцем, хотя вовсе не был уверен, что сможет извлечь из каллиопы хоть один звук. Но, будучи человеком, не знакомым с робостью, ЛаВей начал сразу с галопирующей темы «Одинокого странника» из «Увертюры Вильгельма Телля» Россини.

ЛаВей мгновенно познал успех и у публики, и у других циркачей. Битти отправил пьяного «профессора» в «академический отпуск» и сделал Тони главным каллиопистом. Когда шоу Битти въехало в следующий город, ЛаВей восседал за каллиопой, стоявшей на грузовой платформе, — он был Флейтистом из Гаммельна, завлекавшим детей и взрослых в ловушку цирка. Где бы Тони ни выступал, вычурные афиши рекламировали его в самых экстравагантных выражениях.

Хотя многие из упомянутых в лавеевской афише причудливо названных инструментов к тому времени практически вымерли, Антон (как он теперь просил друзей обращаться к нему, вместо детского прозвища), овладел ими всеми — либо их эквивалентами. Воплощая в жизнь рекламные небылицы о самом себе, ЛаВей убедился, что действительно может усмирить либо раззадорить своею музыкой и людей и животных. Путем экспериментов он выявил магические эффекты музыки — то, как определенные аккорды и каденции действуют на публику, животных и самих артистов. Антон обнаружил, что камышовые кошки лучше всего выступают под доминантные аккорды и первобытные ритмы. Большим кошкам нравилось, когда подчеркивались минорные аккорды, но ЛаВей варьировал их, подходящим образом чередуя минор и мажор. Слонам нравилось преобладание доминантных мажорных аккордов в сочетании с тяжелым размеренным ритмом, что лучше всего соответствовало их медленной поступи и неторопливому метаболизму. Морские котики и собаки (которые, согласно ЛаВею, очень схожи друг с другом), казалось, лучше всего реагируют на мажорные аккорды без единого минорного вкрапления. Когда ЛаВей принимался играть прозрачные доминантные мажорные аккорды, работать с собаками и морскими котиками было легче всего. Остальные циркачи были благодарны ЛаВею и озадачены его необычной способностью придавать своей музыкой особую жизненность их номерам.

В дополнение к работе с такими дирижерами, как Вик Роббинс, Мерл Эванс и Генри Киз, Антон впоследствии исполнял создающую настроение, эмоционально заряженную музыку для некоторых знаменитейших циркачей мира: наездников Ханнефордов, «Кончелос», Хэролда Альзаны, летунов Валлендас, «Кристианис» и прочих. На протяжении лет ЛаВей с удовольствием получал письма поддержки и запросы о членстве от детей, внуков, племянников и племянниц этих артистов, услышавших о ЛаВее от своих прославленных родственников, рассказывавших о нем байки за обеденным столом. Одним из любимых цирковых персонажей ЛаВея был Гуго Цакини, известный как Человек — Пушечное Ядро. Хотя на самом деле в афишах он значился как «Человек-Снаряд», простолюдинам, видимо, больше нравилось, как звучит «Пушечное Ядро», и этот вариант победил. Цакини некогда был истым католиком, но разочаровался и в конце концов стал таким воинствующим атеистом, что не упускал ни единой возможности потрепаться о том, какой же все-таки рэкет — вся эта организованная религия. «Когда бы кто не спросил его, каково быть пушечным ядром, он разражался тирадой о проходимцах, заправляющих церквями, стоило ему только как следует надраться после удачного выступления. Тогда прибегала его жена, обвиняя его, что он «выпил лишку вина»». Цакини был доволен, что ему и его брату Эдмундо удалось найти способ нажиться на жажде насилия, которой страдала публика. Они изобрели и запатентовали устройство, позволявшее стрелять человеком из пушки, на чем сколотили небольшое состояние. Цакини, тип достаточно эклектичный, был отличным художником и до самой смерти давал платные уроки изящного искусства. Многие из его картин оказались в конце концов в крупнейших частных коллекциях. Еще ЛаВей помнит, как Цакини раздражало, что все упорно коверкают его фамилию. «Люди подходили к нему и говорили: «О, мистер Цуккини!..» И он впадал в ярость: «Вчера я был Цакини, сегодня я стал цуккини, видно, скоро превращусь в баклажан»».

Среди других интересных людей, с которыми ЛаВей встретился, когда работал в цирке, был один из авторов журнала Weird Tales Роберт Барбер Джонсон («Раббер-баббер Джонсон», как он представился при знакомстве). Между ним и ЛаВеем завязалась дружба, которая продлилась еще много лет после официального формирования Церкви Сатаны. В то время, попутно с контрактной работой на журнал Blue Book (пять рассказов о цирке в год), Джонсон сам работал дрессировщиком. Он всегда восхищался магией и совпадениями, которыми полна обыденная жизнь, и в то же время совершенно спокойно относился к самым возмутительным дикостям. Хотя публика так и не узнала его как художника, картины, на которых Джонсон изобразил цирковые и балаганные сценки и где необычно трактовал освещение и фактуру, используя мельчайшие крапинки краски, будут, надеемся, в один прекрасный день выставлены. У ЛаВея много воспоминаний о проведенных ими вместе годах, и он любит рассказывать истории об их выходках и походах. Потом, совершенно внезапно, ЛаВей просто перестал о нем что-либо слышать. «Джонсон всегда хотел исчезнуть, просто сойти где-нибудь с края земли, как Амброз Бирс или Б. Трэйвен. Думаю, это ему в конце концов удалось».