Садко недолюбливал Морского Царя, считая его высокомерным и заносчивым. С другой стороны именно ему он был обязан своей жизнью, а перед этим — своим положением в Новгороде и, чего таить — богатством. Держит его на острове, как диковинную зверюшку, которая всегда может развлечь — это, конечно, обидно. Но зато именно потому, что он оказался на ограниченном пространстве на неограниченное время, появилась возможность оглянуться назад, оценить, так сказать, прошлую жизнь. Своих грехов у него было предостаточно, но это, оказывается, вовсе не означает, что он не должен брать на себя грехи других людей. Только так можно их простить, а себя, любимого, пусть Господь прощает.

Музыкант невольно обратился мыслями к своей матери. Она ради детей своих отвергла редкий, но опасный дар [175] . Совершив такой кульбит, она отказалась от борьбы за саму себя, объясняя свой поступок чувством ответственности перед детьми. Конечно, она любила своих ребят, даже его, непутевого Родю Превысокого. Но чувство это выражалось в постоянной ругани, обидах и упреках. Поэтому уже столько лет, даже имея возможность въехать в Пижи на белом коне, как мечталось в детстве, он всячески от этого путешествия воздерживался. Разве он не относится к матери с глубоким почтением? Разве не волнуется о ее здоровье и достатке? Относится и волнуется, но все больше как-то издалека. Не было дня, чтоб не вспоминал своих родных, но поехать повидаться — это уже даже не планируется.

Нельзя было матери приносить во имя детей такую жертву, которая бы напоминала о себе при малейшем удобном случае, а случаев было целых три человека: он и сестры. Мать могла, оставаясь собой, приложить силу, чтоб полученный дар не сделал с ней злое дело. Отказавшись во имя добра, она все равно это добро в себе не сохранила. Любые поступки, совершаемые по каким-то серьезным мотивам, в первую и последнюю очередь совершаются ради себя. Даже если отдал свою еду ближнему, а назавтра сам оказался совершенно голодным, нельзя винить и делать врагом накормленного тобой. Что бы ты ни совершал, но отвечать за содеянное придется только тебе. А страдать будут близкие твои.

Мать частенько говорила, что нельзя смотреть ей в глаза. Ну да, кому же хочется, чтоб самое сокровенное, скрытое даже от себя самой, оказалось понятым другим человеком? Садко никогда не бывал дома, в Обже, чтобы не чувствовать свою вину перед ней. В том, что она совершила, его упрекать нельзя. С этим нужно просто уметь жить.

«Спасибо, мама, за урок», — подумал музыкант, наконец, принимая решение.

— Я думаю, что кому-то из нас следует оказаться на Лансароте, когда совершится первый контакт пришельцев с вами, то есть, конечно, нами, — сказал он. — Я думаю, что мне там надо быть. Я лучше, чем кто-либо сумею понять настроение незваных гостей.

— Почему — ты? — спросил Царь, обнаружив своим вопросом недоверие.

— Я твой должник, Государь, — ответил лив. — Позволь и мне службу тебе сослужить. Если ты принимаешь наши услуги, то без доверия они бессмысленны. Чтобы там не случилось, это мой выбор, так что и отвечать за него буду я сам.

Все притихли, осознав, что самый важный вопрос — вопрос доверия еще никто не поднимал. Тяжелый, наверно, неподъемно тяжелый.

— Ну да, — вдруг проговорил Мишка. — У Садка самый большой опыт общения со всякими важными людьми. Интриги, заговоры, провокации — он это щелкает на раз-два. Не нам чета.

— Что же, по-твоему, раз уж мы простые люди, то и общаемся со всякой швалью? — удивился Пермя.

— Это ты-то — простой человек? — деланно улыбнулся Хийси. — Мы как раз и общаемся в основном с нормальными людьми. Со швалью чаще дело приходилось иметь ему.

— Простите, — подал голос Эйно Пирхонен. — Вы о чем тут рассуждаете? Кто лучше, кто хуже? Да все мы тут хороши. Если отправлять кого-то, то выбирать нужно среди вас. Мы-то с Царем не пойдем — не царское это дело. Мишке тоже делать там нечего — еще наговорит лишнего. Пермя — наоборот, не наговорит. Илейко слишком могуч и грозен. Кто остается?

— А и бэ сидели на трубе. А пропало, бэ упало, кто остался на трубе, — пробормотал леший.

— И, — начал, было, Царь, но Мишка его невежливо оборвал.

— Правильно! — радостно провозгласил он. — Вот это голова!

— Итак, — грозно сверкнув глазами на Хийси, продолжил говорить Властитель гуанчей. — Последнее слово за мной. Если верить, то верить всем вам. Или не верить — тоже всем.

Опять наступила тишина, нарушаемая только пересвистом канареек. Почему-то их беззаботные трели сейчас казались какими-то тревожными, словно птички знали тайну, которая могла бы помочь в выборе стратегии.

— А, может быть, они вовсе мимо едут? — снова не выдержал Мишка. — Землю за океаном открывать, там народ резать? Чего им по пустякам размениваться?

— Собирайся, Садко, — сказал Морской Царь. — Эйно Пирхонен покажет тебе дорогу. Мы тебе верим, хотя и не очень. Ну, а вы, дорогие мои странники, определяетесь в помощники нашим народным ополченцам. Объясните им кухню, как встречаться с агрессивно настроенным пришельцем и при этом не потерять голову.

Большой военный совет закончился, все разошлись по своим делам. Садко с Эйно Пирхоненом отправились мимо памятного сарайчика, обозначавшего вход в пещеру, ведущую, по большому счету, на остров Тенерифе, по направлению куда-то на северо-восток.