До самого кристалла образовался туман из мелкодисперсной водяной, хотя, правильнее — винной, пыли. И его не сносило сквозняком, он завис, как северное сияние, переливаясь и помаргивая. Садко пригляделся и увидел, что этот туман, как мираж, показывает волнующееся море. Да что там волнующееся — море бесновалось: клочья пены срывались с верхушек огромных, как горы, волн, те бились между собой, порождая чудовищные водовороты, в которые затягивало дракар с бородатыми людьми, отчаянно гребущими в нем веслами.

«Так это же Морской Царь разбушевался!» — словно ушат холодной воды за шиворот. Садко бросился к гуанче, на ходу соображая, как же ему поступить с сановной особой: прикоснуться к нему нельзя, накричать — тоже. Ничего нельзя. Можно только ждать, когда тот сам догадается прекратить игру.

Царь очень четко выводил «Богемскую рапсодию», кивал в такт себе головой, полузакрыв глаза. Все — это транс. Из него вывести можно только лечебным отрыванием рук. Не от тела, а от инструмента. Но Садко, неожиданно нащупав в кармане свистульку, подаренную Санта-Клаусом, поступил по-другому. «Ну, Микола Можайский, не подведи!» — почему-то по-слэйвински обозвал он святого. И засвистел, как ему подсказывала душевная гармония.

Для любого гуанча свист — сигнал, который нельзя пропустить мимо ушей. Но для царственной особы — можно, разве что свист искусно вплетается в исторгаемую музыку. Через некоторое время он начинает вести сольную партию, которую поддерживает аккомпанементом кантеле. Царь продолжает играть, но уже с открытыми глазами: он понимает, что куда-то сваливается с затеянной им композиции. Наконец, финал — Царь последним перебором струн ставит точку. Садко отнимает свистульку ото рта и встряхивает головой, как собака, только что вылезшая из речки. В стороны полетели капли пота с бровей, бороды и усов.

— Ты чего? — спросил Царь, весь еще такой неземной, весь еще в музыке.

Лив почему-то не стал отвечать, а, развернувшись, живо поспешил к заветной лужице. Точнее, к тому винному миражу, что так до сих пор и висел над поверхностью жидкости. Отраженное в нем море успокаивалось, дракар с обломанными веслами, вырванной мачтой, монотонно вздымался на горб очередной волны и неспешно скользил по ней вниз. Людей видно не было. Вероятно, они сейчас вповалку валялись на палубе и молили Морского Царя, вознося ему хвалу за спасение.

Гуанча, возникший за его плечом, моментально все понял, дернул головой и побрел к камню, который должен был вернуть его на свой остров. Вспомнив о чем-то, остановился и, подняв взор на Садка, кивнул: пошли, мол.

До самого царского дворца они не проронили ни слова. Уже у порога Царь внезапно проговорил:

— А спрашивал, как воду носить сквозь камни. Выходит, добрался до «хахо»? И загробным питием не побрезговал?

Уточнять, кто такие, эти «хахо» [165] , музыкант не стал. Он хлебнул с кувшина и протянул его Властителю.

— Чертовски вкусное вино.

Царь не отказался, принял сосуд, приложился один раз, потом другой, вытер губы тыльной стороной ладони и еле заметно кивнул:

— Действительно, неплохое вино.

Такие дела произошли неделю назад, если считать неделю по какому-то растянутому времяисчислению. Морской Царь, наглухо обидевшись на весь мир — имеется в виду, конечно же, музыкальный мир, — Садка со своего острова не отпускал. Он втайне лелеял надежду, что, все-таки, ему удастся уловить момент, когда набор звуков, сложенных в мелодию, обретет жизнь, то есть будет отражать настроение, мысли и даже желания играющего. У лива это удавалось, у гуанчи — нет.

Музыкант вечерами играл для царской публики, днями исследовал остров, особое внимание уделяя пещерам. К его величайшему разочарованию их оказалось не так уж и много. И, стоило только спуститься сколь-нибудь глубже, как непременно оказываешься в царстве мертвых. Пресловутые хахо, завернутые в овечьи шкуры, которые зачастую окрашивались в пурпурный цвет, действительно были всего лишь фигурами, но при этом достаточно зловещими. Находиться в их обществе можно было недолго, а если долго — то в качестве самого хахо. Да, вдобавок, царская гвардия обязательно обходила эти места массового скопления мертвецов. Вероятно, проверяла: никто не убежал?

Обращать усопших в пещерные мумии — способ, не являющийся основным в культуре гуанчей. Чаще они хоронили своих усопших, как обычно, в земле. Садко долго не мог понять, в чем же тут разница: почему кого-то потрошили острым ножом табона, наполняли всякой травой, солью, корой, смолой и еще, поди знай чем, затем пятнадцать дней сушили под палящим солнцем, не забывая смазывать жуткой мазью на основе овечьего жира. А потом, когда хахо была готова, сходились родственники и оплакивали ее. Относили в пещеру и алес, готово — с новосельем.