– Что поняли? – неизвестно зачем переспросил я.

– Что Мира Блюм на самом деле Ирина Цветаева. Маринкина дочка.

– Видите ли, у детей Марины Цветаевой все-таки была фамилия Эфрон, – осторожно сказал я. – Муж Марины Цветаевой и отец ее детей был Сергей Эфрон. Они носили его фамилию.

– Без вас знаю! – презрительно сказала она. – Ну и что?

А ведь и в самом деле – ну и что ?

В полдень стало ясно, что сегодня – может, через час, но самое долгое к вечеру – Елена Сергеевна умрет. Врач ушел, сообщив это мужу и сыну. Осталась сиделка. Она поставила Елене Сергеевне капельницу на онемевшую левую руку и тоже вышла из комнаты.

Комната была похожа на палату в реанимации. Квартира большая, возможности позволяли. «Человек имеет право умереть дома», – говорил сын Елены Сергеевны. Сейчас он прохаживался взад-вперед и смотрел на экран монитора, по которому бежали какие-то нерадостные линии.

Муж Елены Сергеевны, Павел Павлович, сидел на корточках, по-собачьи положив стриженую ежиком седую голову на край кровати и тихонько целуя холодеющие пальцы умирающей. Она громко дышала, мутно глядя на него.

– Лена, Лена, Лена, – шептал он. – Леночка, не делай этого, не надо… Я не смогу без тебя жить. Пожалей хоть меня…

– Ты все врешь, – просипела Елена Сергеевна.

– Леночка! – его била дрожь.

– Ты проживешь еще одну жизнь… Еще одну дуру замучаешь, как меня.

– Лена, не надо! Я тебя люблю. Я тебя не переживу. Мы умрем вместе.

– Не паясничай, – она прикрыла глаза. – Радуйся тихо.

Он в голос заплакал, схватился за голову и выбежал из комнаты.

Спустя минуту раздался выстрел. Шум падения. Чей-то крик. Сын вскочил и выбежал прочь. Скоро он вернулся. С перекошенным лицом.

– Мама, – сказал он, кусая губы. – Мама, папы больше нет. Он застрелился. Я пойду вызову милицию, тебе позвать сиделку?

– Не надо, – проговорила она. – Уйди. Уйди.

Она осталась одна. Глубоко вздохнула и вдруг почувствовала, что с ней что-то странное происходит, непонятное и жуткое, но прекрасное, вот что ужасно. Она вдохнула еще и еще раз, ощущая забытую свободу в легких. Она пошевелила рукой – рука шевелилась легко. Она против воли улыбнулась. Правой рукой взяла с тумбочки пластырь, вытащила иглу из вены в левой руке, ловко заклеила ранку. Онемевшие пальцы левой руки ожили. Пошевелила ногами, сбросила простынку. Увидела, что ноги у нее не старушечьи, а женские . Села на кровати. Шепотом чертыхнувшись, брезгливо выдернула из себя катетер. Ей захотелось пописать, по-нормальному, по-человечески! Встала, одернула полотняную сорочку. Тапочек, конечно, не было. Она сделала два шага босиком. Ее пошатывало, голова чуть кружилась, но было как в ранней юности, когда она вставала с постели после гриппа: возвращение радостного желания жить.

Она бесшумно вышла в коридор. Ах да. Муж застрелился. Вот в этой комнате. Надо бы самой убедиться. Елена Сергеевна толкнула дверь. Он сидел в кресле, смотрел в окно и ждал, когда она умрет.

«Ваше Императорское Величество! Простите, что докучаю. Позавчера я обещал, что более не буду отрывать Вас от скорбных размышлений, но душа не утерпела, – писал смоленский слесарь Сафонов на тетрадном листке, мелкими тесными строчками без полей. – Причина такова. Вчера посмотрел кинокартину “Ленин в 1918 году”, хорошая, худого не скажу, кроме одного. Там в одной сценке людям сообщают, что Ваше Императорское Величество и вся Императорская Фамилия расстреляны. Эта сценка снова больно ударила меня по сердцу. Вот уже двадцать лет народу внушают эту ложную мысль. Предполагаю, как Вам тяжело было смотреть эту кинокартину и слышать эти слова! Примите мое глубокое сострадание, и хочу Вас уверить честным словом: всякий здравый человек знает, что Русский Царь жив, он вернется и возглавит борьбу за лучшие идеалы народа, чему мешают его враги. Врагов народа мы разоблачаем от раза к разу, скоро расправимся со всеми – вот тогда Ваше Величество и окажет себя на Русской Земле, чистой от шпионов и вредителей. В остальном же дела мои неплохи. Вчера купил на базаре шесть штук антоновских яблок, вырезал у них острым ножичком середки, засыпал сахарного песку и запек в печи. Вкусно! Засим остаюсь верноподданный Вашего Императорского Величества – Антоний Сафонов».

Он заклеил и надписал конверт:

Ленинград, Главпочтамт, до востребования, Царю (Романову Н.А.)

Подмигнул сам себе в зеркало.

Ибо это была хитрость. Отвлечь чекистов. Потому что на самом деле он был не слесарь Антон Сафонов, а чудом спасшийся царь Николай. Или царевич Алексей? Он уже точно не помнил.

Он долго писал эти письма и радовался, что хорошо отвлек чекистов.

Но потом за ним приехали на фургоне.

Когда немцы стали наступать, он сбежал из психической колонии.

Однажды по лесной дороге шли два немца с автоматами. Он сидел на обочине, старик в облезлой дамской горжетке и с жестяной полосой на голове.

– Guck mal, Fritz, – сказал один. – Ein russischer Zar!

Фриц плюнул; они пошли дальше.

Через три недели он набрел в лесу на землянку.

Там жила дурочка по прозванию Настасья-царевна.

Она его приняла и называла то папой, то братиком.

Когда наши вернулись, их нашли солдаты. Потом их отправили в разные психические колонии, мужскую и женскую. Сафонов горевал от разлуки, а Настя-царевна нет, потому что была беременна и все слушала свой живот. Она родила мальчика, его забрали в детский дом. Потом в ремесленное.

Лет через пятьдесят с небольшим слесарь дядя Леша Бесфамильный случайно прочитал в газете, что Русская православная церковь не признала царские останки за подлинные.

– Правильно! – громко сказал он и стукнул по газете кулаком, из-за чего бутылка с пивом упала, пиво вылилось и темной пенистой лужицей покрыло фотографию царской семьи. – Не хрен признавать, врут это людям…

Подхватил бутылку и допил из горла.

В 1973 году я окончил филфак и собрался в аспирантуру.

Место было – в одном из отделов Института истории СССР, где занимались античными и византийскими проблемами. Собственно, заведующий этим отделом меня и позвал.

Вдруг бабах! – родной факультет мне не подписывает характеристику. Партком факультета не подписывает. Почему? Никто ничего не может толком объяснить. Прихожу к нашему партсекретарю профессору Юшину, и он говорит:

– Что же вы, дорогуша, так плохо изучали политэкономию? Вот у вас по политэкономии социализма – трояк. Нехорошо. А по капитализму – четыре. Если бы наоборот, еще туда-сюда. А так – будет идеологически неправильно вам характеристику давать.