Море блестело, покачиваясь, я держался за поручни, обернувшись к остальным. Доказывать было нечего, но они изменились, нет, они уже снова изменялись. Каких-то черт больше не было, стали исчезать линии, я вот только что видел чьи-то губы — и их уже нет, чей-то глаз — и это уже не глаз, мелькнула крохотная доля секунды — и уже никого нельзя было больше узнать, потом я увидел, как очертания тела одного начинают проступать сквозь тело другого, словно происходил распад нашей твердой предметности, разложение наружных покровов, и в то же время усиливалось свечение того, что еще оставалось видимым, — если бы это не звучало так по-идиотски, я сказал бы, что от них исходило сияние. Я поднес руки к глазам, но не увидел ничего, кроме своих рук. Со мною чудеса никогда не случаются, а значит, у других не было ни малейшего повода разглядывать меня так странно, когда я приблизился к ним.

«Ты видишь ловчего? — говорил капитал Декобра, обращаясь к Алонсо Корнеро. — Это Орион». Великий небесный охотник слегка наклонился вперед. «Он выслеживает добычу. Но ему приходится быть осторожным, ибо он слеп. Видишь ту яркую звезду прямо перед ним, у его ног? Это Сириус, его охотничий пес. Взгляни-ка вот сюда, увидишь, как он дышит».

Мальчик прижал тяжелый бинокль к глазам и долго смотрел молча.

«А теперь поднимайся выше, по его поясу, Альнилам, Альнитак, Минтака, [49] — он произносил эти слова, как заклинание. — Дальше, к его правому плечу, ibt al jakrah, подмышка, это Бетельгейзе, [50] размером в четыреста раз превосходящая Солнце…»

Алонсо Карнеро опустил бинокль и взглянул на капитана Декобра. И вот снова, видишь: черные глаза погрузились в глубину льдисто-голубых, две формы видения, пронзающие друг друга насквозь, лиц больше не было, одни лишь глаза, мгновение — и вот уже черты их лиц заструились назад в ночном воздухе. Другие этого не заметили или же просто ничего не сказали. Но и я тоже ничего не сказал. В четыреста раз больше, чем Солнце, об этом мне раньше рассказала Мария Зейнстра, я уже утратил невинность. Она знала все, чего я знать не хотел. Даже сквозь толстенные, как стаканные донышки, стекла, сквозь которые я должен был глядеть на мир, я все равно не узнавал ночной небосклон, но охотника я еще мог различить, помнил, как под конец ночи он взбирался все выше над еще погруженным в сон миром, для меня он был изгнанником из девятой книги «Одиссеи», любовником розовоперстой Эос, я не желал знать, какова температура на его звездах, каков их возраст или насколько удалены они от нас.

«Ну и оставайся невеждой».

Слышу ее голос рядом, но ее здесь нет.

«Так что же тебе это дает — знать мир таким, каким ты его знаешь? — не выдержал я. — Дурацкие цифры, которые давят, перемалывают нас в порошок своими нулями».

Изумление. Голова чуть склонена к плечу. Рыжие волосы свисают знаменем, Орион почти совсем стерт светом дня. Мы так и не спали.

«Что ты хочешь сказать?»

«Клетки, энзимы, световые годы, гормоны. Во всем, что я вижу, ты всегда видишь что-то совсем другое».

«Потому что оно там есть».

«И что из этого?»

«Я не хочу тыкаться здесь, на земле, вслепую, оказавшись на ней один-единственный раз».

Она поднялась. «А теперь мне пора домой, надо успеть до того, как возвратится великий охотник. Мне думалось, что итальянцы лучше присматривают за своими детьми».

«Она не ребенок».

«Нет». Это прозвучало горько. «Тут уж все они, как могли, постарались». Тишина. «Мне действительно надо идти, — повторила она. — Охотник еще и ревнив».

Был ли ревнив я, об этом она не спрашивала.

«Кастор и Поллукс», — донесся до меня голос капитана. Действительно, казалось, каждый только и хочет вернуть меня в мое прошлое. Школьная доска небосклона испещрена латынью, но ведь учителем я уже больше не был. «Орион, Телец, потом наверх к Персею, Возничему…» Я следил за указующей рукой, скользящей вдоль созвездий, которые теперь, так же как и мы сами, слегка колыхались. Когда-нибудь, продолжал капитан, фигуры эти будут распутаны и растянуты по всему своду, рассеяны по небу будущего. И единственное, что скрепляло их, был случайный наш взгляд последних нескольких тысяч лет, то, что мы хотели в них увидеть. Между звездами не было совершенно никакой связи, точно так же, как между случайными прохожими в потоке на Елисейских полях, взаимосвязи их положений относительно друг друга — лишь моментальный снимок, вот только момент этот — по нашим понятиям — чересчур затянулся. Снова пройдут тысячи лет — и распадется Большая Медведица, перестанет целиться Стрелец, разделенные звезды будут поодиночке продолжать свой путь, их медленные перемещения прочь друг от друга сведут на нет, рассеют привычные нам картины, Волопас перестанет сторожить Большую Медведицу, Персей никогда уже не освободит Андромеду, не снимет ее со скалы, Андромеде не узнать больше своей матери, Кассиопеи. Безусловно, звезды примут новые положения, возникнут иные, такие же случайные констелляции (да, от латинского «stella», то есть — звезда, знаю, капитан), но кто же даст им имена? Та мифология, что владела моей жизнью, станет к тому времени окончательно недействительной, да, собственно, она уже и теперь не имеет никакой силы, лишь эти самые констелляции и поддерживали еще ее существование. Имена возникают, лишь пока где-то сохраняется жизнь. Созвездие сияло, и это побуждало людей задумываться о Персее, они, как, например, капитан, еще помнили, что держит он в руке отрубленную голову Горгоны Медузы, и это ее колдовской глаз подмигивал нам, злобно, с вызовом, в последний раз грозя несчастьем. «Заводь Небес», — произнес профессор Денг.

Он показал на созвездие Auriga, [51] Возничего. Повозка, заводь, пучина. Он говорил едва слышно, и казалось, что от лица его струится свет. Мне вдруг бросилось в глаза, насколько же они с патером Ферми похожи. Оба, вероятно, одного возраста, вот только категория возраста уже не была больше применима к их жизни. Они находились по ту сторону времени, прозрачные, отрешенные, оставившие нас далеко позади.

Видите, — продолжал он, — мы тоже давали имена звездам, только другие имена, не ваши. Это было давно, совсем рано, история тогда только лишь начиналась, вашей мифологии мы еще не знали. — Глаза его лучились иронией. — Слишком недолго это было, и все равно было бы слишком коротко, продлись оно еще тысячи лет… Всю свою жизнь я потратил на это».

«А стихотворение? — спросил я. — У нас по небу неслись кони, а не драконы».

«Это Цюй Юань, [53] — отвечал профессор Денг. — Однако о нем вы, наверное, не знаете. Один из наших классиков. Старше, чем ваш Овидий».