Вчера на самострел пошел вышкарь —

Не выдержал мороза мальчик с юга.

За пулей вслед пороховая гарь

Влетела в кость ему быстрей испуга.

Ах, как бы грел его тулуп,

Постой он в зековской телажке,

Да чтоб с утра не масло и не суп,

А черпачок перловой кашки.

С беспомощностью мамина сынка

Он дернул спуск, не видевший на юге,

Как пашут, чтоб не вымерзнуть, зека.

Как на морозе трескаются люди.

Ему полгода отстоять —

И улетай щеглом из клетки.

Ему, ведь, – жить. Нам – выживать.

Ему – года. Нам – пятилетки.

Без часового вышка – просто блеф.

Придет другой. Тот в рай добудет

пропуск.

Замерзнет он – в запретку кинет грев,

Покличет: – эй!.. – пальнет и съедет

в отпуск.

Обмоют лычку землячки.

– Пока я жив, учитесь жить, салаги.

………………………………………………….

Под вышкой грев. Голодные зрачки.

И кто-нибудь пойдет. На то и – лагерь.

Нет ничего печальней воркотни

Продрогших сизарей тюремных

На крышах, на подворьях западни,

Когда встречают день в заботах бренных.

Нет ничего печальнее глядеть,

Как прыгают над хлебной коркой.

И долбят, долбят клювом эту твердь —

Сухарь казенный, черный и прогорклый.

Нет в мире сиротливее двора

И вечней серых постояльцев,

Носящих серость крыльев и пера

За крохами на грязно-красных пальцах.

Слоняясь по карнизам гулких стен

То вверх, то вниз – и так стократно —

Вам не понять, что дом ваш – это плен.

И чей он плен – вам тоже не понятно.

Летите прочь, чего ж, в конце концов,

Вы медлите, сбиваясь в пары?

И мир потом крадете у птенцов,

Свивая им, о нет, не гнезда – нары!

Как хочется рукой вам помахать.

Летите, вам не надо визы.

А я останусь время коротать,

Слоняясь, как и вы, в одежде сизой.

Нет ничего печальней суеты

Продрогших сизарей тюремных.

На белом снеге – серые цветы.

В насиженных и самых прочных стенах.

На полустанках снег колючий,

Как проволока на ветру.

И от моей свободы ключик

Конвойный прячет в кобуру.

Горят поля и дразнят дымом

Через решетное окно,

И пролетает воля мимо,

Как в злом ускоренном кино.

Давай гудок и, с богом, трогай,

Табачной мутью застилай,

Пусть мне мечтается дорогой

Под стук, под гомон и под лай.

И ночь, как черная могила,

Стучит и ломится в окно.

Приснился сон? Или так было?

Давно, красиво и тепло.

Через плечо змеились волосы

И мне спадали прямо в горсть.

И говорила нежным голосом:

«Ты до утра желанный гость».

Окурков белые скелетики

Задохлись в собственном чаду.

Ты голая, в одном браслетике,

В каком, не помнится, году.

А конь железный бьет копытами

И все не жмет на тормоза.

И снова кажутся забытыми

Твои печальные глаза.

Вагон качается и блазнит,

Ему, как пьяному, точь-в-точь.

Давай себе устроим праздник —

Друг другу сниться в эту ночь.

На полустанках снег колючий,

Как проволока на ветру.

И от моей свободы ключик

Конвойный прячет в кобуру.

Но в этой безнадеге даже

Стучит мне в темя колесо,

Что я вернусь когда-то так же,

Как ты ко мне вернулась в сон.

Посвящается А. Я. Якулову

Просидим за столом до поздна, а в конце

Мы с Великим Маэстро сыграем в концерт.

Не про то, как года утекали водой в решето,

А про то, как мы были зэка ни за что,

ни про что.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

Как над комодом ходики,

Часы отсчитывали срок

И куковали в такт.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

А мы считали годики.

И нам тогда их было впрок

Отпущено затак.

Он был просто зэка

И один на весь лагерь скрипач.

Его скрипка срывалась со смеха на плач.

Не с того, что ей в грудь била грусть

от смычка,

А с того, что и скрипка считалась – зэка.

Я был тоже зэка.

И пила – был мой лучший смычок.

А гитара трещала и вешалась мне на плечо.

Не с того, что ей грустно в тюрьме было

день ото дня,

А с того, что сидел он за тридцать годков

до меня.

Просидим за столом до поздна, а в конце

Мы с Великим Маэстро сыграем концерт.

Не про то, как мы встретились и обрелись,

А про то, что такая короткая долгая —

Жизнь.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

Как над комодом ходики,

Часы отсчитывали срок

И куковали в такт.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

А мы считали годики.

И нам тогда их было впрок

Отпущено затак.

Время свое потихоньку берет

Ловкой рукой.

Птицам назавтра опять перелет —

Небо черкнув серой строкой.

Взмоют. Покружат. И вдруг на душе

Как отлегло —

Это мой срок на исходе уже,

И в честь него с неба – тепло.

Но это не лето.

Это тепло, что вчера не убила зима.

Вместо огня, по глотку, пусть достанется

всем.

Это не лето.

И потому лист кружит и кружит без ума,

И не спешит с небом расстаться уже

насовсем.

Письма-заморыши издалека —

Клочья тепла.

Их на костер не отправит рука —

Всё в них и так – в угли дотла.

Их перечесть и вернуться назад —

Мне не суметь.

В каждом из них вместо точки слеза

Колет и жжет, и пытается греть.

Но это не лето.

Это тепло, что вчера не убила зима.

Вместо огня, по глотку, пусть достанется

всем.

Это не лето.

И потому лист кружит и кружит без ума,

И не спешит с небом расстаться уже

насовсем.

Я выхлопотал боль и соль себе на раны —

Железо и бетон – неважная постель,

А кованую дверь не вышибить тараном,

И много ли пройдешь пешком отсель досель.

Натянуты давно в душе как струны нервы,

И шарят пальцы гриф, но корчатся в кулак.

Все утешенье в том, что я уже не первый,

И мачта никогда не вскинет белый флаг.

Всех помню, кто поет и кто угомонились.

И сам еще, хрипя, пытаюсь петь не в тон.

Но карта не идет, хоть козыри сменились,

А жизнь моя и всё – поставлено на кон.

А где-то из двора сирень мне тянет ветку,

И ловит голос мой с магнитофонных лент,

И небу на груди прутом рисует клетку,

А в каждой клетке день из непрожитых лет.

Ах, белая сирень, я все еще мальчишка,

Хотя твой цвет уже крадется по вискам,

Я не вернусь весной, и белая манишка

Твоя пойдет в расход опять по волоскам.

Минуты и часы, и долгие недели

Я вспомню все, как есть, и будет мне не лень,

Я сыну расскажу, за что ж я в самом деле,

А дочке пропою про белую сирень.

А если дотянуть мне сил не хватит лямку,

И духу добежать не хватит до замков,

Прошу тебя, сынок, портрет не ставьте

в рамку —

Я презираю запах туи и венков.

Я вышел из лагеря голым и босым,

Когда на ветру лист последний дрожал,

И толстый начальник большим

кровососом

Меня со слезой на глазу провожал.

Чтоб я не вернулся сюда никогда —

Он слезы ронял, как из лейки.

Мы с ним провели молодые года —

Он в форме, а я в телогрейке.

Гудело в душе, как в трубе водосточной:

За что отсидел, до сих пор не пойму.

Друзья заплатили, и вот я досрочно

Впервые снаружи смотрю на тюрьму.

И шагу ступить от нее не могу —

Все, кажется, крикнут: «Эй, стой!»

Как будто пред ней до сих пор я в долгу,

Как путник в долгу за постой.

А молодость сроду за деньги не купишь,

Она отгремит, как короткий дуплет.

И толстый начальник, похожий

на кукиш,

Вручал мне на поезд плацкартный билет.

Чтоб я не вернулся, держа на уме

Напомнить ему зло и горько,

Что он до сих пор пребывает в тюрьме

И выйдет он к пенсии только.

Я имею право драть об этом глотку —

Я таскал свинцовые с гвоздями кирзачи.

На бетоне кутался с башкою в безворотку.

А бывало, что и без нее. И было – хоть

кричи.

Я имею право. Столько лет одной питался

верой.

Подыхал я поминутно от бессилья и обиды.

Присудил себя я к самым высшим мерам:

Подыхая, подыхать, не показывая вида.

И глядело дуло в лоб мне прямо,

И конвойный пьяной тварью смелой

Шмокодявил: «Новик, застрелю тебя —

известным стану».

– Не посмеешь, – говорю. И не посмел он.

И катал остервенело я карандашики —

баланы,

Гитаренку свою квелую в поленьях прятал,

А во сне еще он долго с харей пьяной

Нажимал на спуск который раз кряду.

Сволокли меня. Гитарьи струны вслед мне

выли.

Так по-бабьи, безутешно, как над телом.

Эй, вы, люди, что с гитарами! Где ж вы

были?

Сквозанули, видел я, только следом

засвистело.

Ни строки, ни письмеца, ни махорки пачки

мне.

Да я не ждал. Мне б только знать, что

помните.

О поганого да грешного меня

не запачкайтесь —

С вшами в камере – оно не то, что

в комнате.

Я читал, слыхал и в радио, и в теле

Про лужайки ваши, да костры,

да дифирамбы.

Так случись, что не было б того апреля —

Дули б в прежнюю дуду и были рады.

А теперь Иосифа грызете, Леньку топчете,

Тряпки красные – пинком! – хворь

кумачную.

Молодцы, ребята – вы как я не кончите.

Потому что так, как я, вы не начали.

Слава Богу, не знавали корки черствой

В душегубке на троих поделенной.

Где хрипи: «Попить!», – а в кружке льда

горстка.

Крикнешь: «Дайте кипятку!», – а в ответ:

«Не велено».

И с этапа на этап с заломленными

клешнями —

От стальных браслетов цыпки

на запястьях, —

В том краю, где на болотах – с лешими.

Где от века все поделено на масти.

Я имею право. И деру сегодня связки

Тем, кто строит свои струны в унисон моим.

На болотине, хотя, все подернулося ряской

Над утопшим, перестраданным моим.

Ярлыки, что на помои мне поналяпаны,

Мне не в стыд. Да и не первому носить.

Я имею право. Я плевался кляпами.

Сколько с кровью их по матушке-Руси.