В три часа пришел из школы Николай. Не раздеваясь, он съел холодный обед, побросал в сумку книги и опять направился к выходу.

– Коля! – в отчаянии закричал Борис. – Прошу тебя: останься с Вадимом хотя бы на пару часов! Мне нужно съездить на работу.

Тот равнодушно скользнул взглядом по сгорбленно-молящей фигуре отчима и пожал плечами:

– Я не могу. Простите, что не предупредил заранее… Я сегодня ночую у отца. У меня, знаете ли, есть настоящий отец.

И он хлопнул дверью.

Через полчаса расплакался Вадим. Он кричал без остановки, почти не делая пауз для того, чтобы набрать воздуха в крохотные легкие. Борис сбился с ног, пытаясь успокоить ребенка. Он бегал с ним по комнате, укачивая на руках, тыкал соску, тряс погремушкой, снова укачивал – мальчик не желал затихать и снова и снова заходился криком.

В шесть часов вечера Вадим замолчал так же внезапно, как и заплакал. Он пососал молока из бутылочки и заснул, сжимая в ручонке погремушку. Борис рухнул на стул и в изнеможении откинулся на спинку.

За окном протяжно завыло небо. Серые капли заколотили в стекло, прилипая к нему и не скатываясь вниз, словно были сделаны из пластилина. Борис тяжело встал, доплелся до кухни, включил газ и с трудом взгромоздил на плиту полный чайник. Гудение конфорки подействовало на него успокаивающе, и Борис стал клевать носом. Через пять минут он уже спал за кухонным столом, уронив голову на руки.

Проваливаясь в тревожное и тягостное беспамятство, он знал, что увидит ее . В той же нелепой вязаной кофте и широкой юбке с поддетыми хлопчатобумажными шароварами, что были на ней тогда, в мертвой, запертой комнате безмолвного архива. Старуха-уборщица появилась из ниоткуда с неизменным ведром и половой тряпкой в руках. Она опять даже не взглянула на Бориса, спокойно прибираясь на его кухне и продолжая разговор с невидимым третьим собеседником.

– Его имя и его книги никто не вспомнит… – насмешливо озвучила она давнишнюю отчаянную Борину мысль. – А его собственное место – на кладбище!.. – И старуха затряслась в безудержном хохоте. – На кладбище! – повторила она, будто одно только это слово наполняло ее неописуемой радостью. – А то где же! И того не знает, дурачок, что он давно уже там! – Старуха внезапно перестала смеяться и закончила прежним ворчливым тоном: – Ему на кладбище надо, а он сидит здесь, штаны протирает!..

Произнеся эту новую зловещую околесицу, уборщица стала быстро таять в воздухе с глухим, горячим шипением. Она превратилась в пар, заполнив собой всю кухню, клубясь над плитой и поднимаясь к самому потолку.

Борис вскинул голову от пронизывающего холода. Он сидел за столом и стучал зубами, как в лихорадке, несмотря на то, что вода из чайника выкипела до последней капли и превратила маленькую кухоньку в большую парную. Конфорка с треском отплевывалась от пустого и глупого сосуда, постанывающего в немом бессилии. Борис с трудом поднялся со стула, выключил газ и поплелся на онемевших ногах в комнату.

Настенные часы показывали без четверти восемь. Вадим безмятежно посапывал в своей кроватке. Ставшая ненужной погремушка валялась на полу.

В сотый раз за сегодняшний день Боря снял трубку телефона и срывающимися пальцами, не желающими попадать в отверстия диска, попытался набрать знакомый номер. Ему это удалось с пятой попытки, и через секунду он услышал гудок, а после щелчка спокойный голос в трубке тихо произнес:

– Я слушаю…

– Николай Давыдович, – прохрипел Борис. – Мне плохо. Мне очень плохо…

Циклоп пришел в девять.

– Я тебя никуда не отпущу, – отрезал он, едва взглянув на Бориса.

– Мне нужно… Пожалуйста… – взмолился тот.

– Объясни толком, что случилось? Какая плотина, какое кладбище?

– Я должен предупредить руководство Дворца пионеров! – сбивчиво объяснил Борис. – К тому же я опять видел уборщицу…

– Где? – спокойно уточнил Циклоп.

– На кухне. – Боря перевел дух перед тем, как сделать главное признание. – Это… бабушка Назима!

– Сядь! – приказал Николай Давыдович и с грохотом отодвинул стул. – Ты никуда не пойдешь! Сейчас мы с тобой будем пить чай, а потом ляжем спать. Утром придет Галинка, и все будет… хорошо.

Борис изменился в лице.

– Галинка? – прохрипел он в нахлынувшем отчаянии. – Думаете, я ничего не знаю?

– А что ты знаешь? – осторожно поинтересовался Циклоп.

– Все! И про старуху, и про завещание! И про то, что вы мне подсунули женщину, которую я на самом деле полюбил! А она вовсе не Галинка… Не моя Галинка!

Учитель на миг остолбенел, но быстро взял себя в руки.

– Послушай, Боря, – сказал он как можно мягче. – Не продолжай… Не заставляй окружающих тебя людей делать то, что им совсем не хочется делать. Я… я не хочу расставаться с тобой. Я не хочу потерять тебя… навсегда. Потому что на этот раз я уже не смогу отвоевать тебя…

Борис криво усмехнулся.

– Мое место на кладбище, верно? Неужели все это из-за каких-то неведомых, призрачных сокровищ?

– Я не знаю ни про какие сокровища, – тихо произнес Циклоп.

– И про завещание старухи не знаете?

Бориса лихорадило. Он метался от стола к окну, хватал какие-то предметы и тут же клал их на место, лохматил волосы, замирал неподвижно и вновь принимался кружить по комнате.

Циклоп с тревогой наблюдал за его манипуляциями, а потом бросил совершенно бесполезную фразу:

– Успокойся, Боря…

Тот остановился, потом решительно выпрямился и, глядя в глаза учителю, спросил:

– Где мои книги? Где все шесть сборников моей прозы? Где мой членский билет Союза писателей Узбекистана? Зачем вы все спрятали от меня, зачем заставили забыть, что я – писатель?!

Циклоп медленно встал.

– Все твои сочинения, Боря, – с трудом произнес он, – остались там… – Он кивнул куда-то в сторону окна. – В том доме, в котором ты долго жил…

Борис не сводил глаз с бледного как мел учителя.

– Вернее, – поправился тот, – я надеялся, что они остались там… Вместе с погибшей Галинкой, вместе с ножницами, ножами и заточками, похожими на крест, вместе с едва не убитыми тобой людьми, вместе со старухой-уборщицей и ее пророчествами, вместе с твоими обмороками и приступами головной боли, вместе с твоим желанием написать чью-то судьбу.

– Я не понимаю… – пробормотал Борис.

Циклоп вздохнул:

– Прости меня, мой мальчик, за то, что мне приходится тебе это говорить. Но я больше не в силах бороться за тебя… Ты – не лауреат, Боря. И не писатель. Хотя мог бы им стать… За всю свою жизнь ты не написал ни одной книги, ни одного рассказа, ни одной строчки, за исключением той – единственной – в восемь лет… Когда-то, очень давно, тебя привели ко мне в школу прямо из больницы, куда ты попал после обморока. Тебя нашли на улице, и ты долго не приходил в сознание. А, очнувшись, рассказал, что твоя семья погибла во время землетрясения. Врачи уже тогда били тревогу. Но я вырвал тебя с больничной койки, потому что думал, что ты просто в шоке от какой-то пережитой тобою раньше трагедии, от чего-то увиденного или услышанного. Ведь страшное землетрясение сорок восьмого года, о котором ты, скорее всего, узнал из газет или от болтливых прохожих, случилось в Ашхабаде и Ташкент совсем не затронуло. Единственное, о чем я тогда не подумал, это о том, что Галинка, о которой ты рассказывал как о погибшей, – вовсе не плод твоей фантазии, а реальный человек. А раз так, то она, разумеется, – жива! Но об этом, много позже, догадался твой лечащий врач – единственный из всех докторов, кто верит в твое исцеление, – Матвей Сергеевич Лифанов. Он и разыскал твою Галинку… Но это было потом. А тогда, в далеком сорок восьмом, я думал, что спасу тебя… Я так думал и позже, когда ты начал запугивать пророчествами сверстников. Я защищал тебя как только мог… Но когда ты однажды ночью самовольно забрался в архив, куда я трижды отказывался тебя брать с собой, и был пойман охранником – тогда я почувствовал, что теряю своего мальчика. Меня вызвал Иннокентий Петрович и передал тебя «с рук на руки». Мы шли с тобой по ночному городу, и мне хотелось плакать. Потому что я полюбил тебя, Боря. Как сына. И я не хотел расставаться с тобой… Но это было неминуемо. Педагогический совет определил тебя в специнтернат для больных подростков – малолетних правонарушителей… Я тяжело переживал разлуку. Когда мне удавалось навещать тебя, я страдал оттого, что видел, как прогрессирует твоя болезнь. Ты протягивал мне газеты и журналы с воображаемыми публикациями и статьями, а я думал, как тебе помочь. Как? Свет надежды блеснул передо мной, когда ты закончил школу. Мне показалось, что дела пошли на поправку. Я добился медицинской реабилитации, и ты стал свободен. Ты даже поступил в институт! Я всегда знал, что ты – способный, умный и одаренный мальчик… Однако уже на первом курсе случилось несчастье. Ты ударил ножом, похожим по твоему мнению на крест, своего институтского товарища и выпустил ему кишки. Паренька чудом удалось спасти, а тебя пришлось поместить в спецбольницу. На целых пять лет! Я потерял бы тебя навсегда, если бы не Матвей. Два консилиума, потом комиссия, и долгожданное решение – «временно вменяем». Для меня и такое решение было большой радостью. Ведь «временно» – это надежда на «полностью». С большим трудом я устроил тебя работать в Республиканский архив и позаботился о том, чтобы тебя никто не тревожил, не досаждал тебе и ничем тебя не расстраивал. Твоя встреча с Галинкой и последующая женитьба стали для меня настоящим подарком. Мы с Матвеем вздохнули с облегчением. Ты даже перестал писать будущее в своей проклятой тетради! Перед нами снова блеснул лучик надежды. Увы, он оказался лишь жалкой искоркой. Все эти годы я боролся за тебя! Я пытался вырвать тебя из лап безумия, из этого страшного дома с белыми занавесками на зарешеченных окнах, именуемого домом скорби… Но я напрасно надеялся. Все осталось с тобой. Не исчезло, не растворилось в душных снах, не растаяло с годами… Ты продолжаешь считать, что Галинка погибла, ты уверен, что работаешь учителем литературы во Дворце пионеров и хочешь непременно бежать туда среди ночи, ты до сих пор думаешь, что твою судьбу предсказала страшная старуха! Ты продолжаешь по ее «завету» писать и пророчествовать, предрекая гибель близким людям… А в момент приступа – такого, как сейчас, – и сам готов кого-нибудь убить!

– Но мою судьбу нарисовали на клочке бумаги! – закричал Борис, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться. – И я все время убеждаюсь, что это так!

– Твою судьбу, – устало проговорил Циклоп, – написали на листочке, называемом медицинским диагнозом. И я все время убеждаю всех, что это не так…

Борис как подкошенный рухнул на стул. Он собрался что-то выкрикнуть, что-то переспросить, в чем-то упрекнуть своего учителя, он хотел еще и еще раз прокрутить в голове все сказанное им, нанизать на нить смысла, но вместо этого вдруг устало произнес:

– Давайте пить чай, Николай Давыдович… Ладно?

Циклоп внимательно и оценивающе посмотрел на него и заколебался с ответом.

– Я устал, Николай Давыдович, – подтвердил Борис. – И сегодняшний день почему-то совсем вымотал меня. Давайте пить чай. Чайник на кухне. Но из него выкипела вся вода.

Циклоп еще секунду колебался, скользнул взглядом по усталым, опущенным плечам Бориса и нерешительно отправился на кухню.

В ту же секунду Боря бросился к выходу, распахнул дверь и, крикнув напоследок: «Молочко для Вадима в холодильнике!» – выскочил вон.

Ринувшийся было за ним Циклоп остановился на крыльце и еще долго провожал взглядом мелькающую далеко за деревьями фигурку своего любимого ученика.

– Что ты наделал, Боря, – прошептал он. – Что же ты наделал…

Дворец пионеров располагался на площади имени Карла Маркса. Величественный и массивный, он нависал над стройными, изящными деревцами железобетонным исполином. В этот поздний час здание казалось мертвым. Его бездыханное тело чернело в сыром воздухе и отражалось в бездонной пропасти мокрого асфальта.

Борис бросился к парадному входу напрямик через только что засеянный газон, но зацепил ногой деревянный бортик клумбы и рухнул лицом в сырую, холодную землю. Рука в тот же миг нащупала в грязи что-то твердое. Он извлек из чернозема кусок стального прута и поднявшись на ноги, попытался разглядеть в темноте свою находку.

– Крест! – взвизгнул он.

Еще через мгновение Борис уже дергал тяжелую, словно замурованную дверь парадного входа. Он стучал по ней железным прутом и кричал, срывая голос и сползая почти до шепота:

– Откройте! Откройте! Отмените «Пионерскую зорьку»!

Дворец пионеров тонул в мрачной тишине. Борис обошел здание вокруг, пытаясь дотянуться до безжизненных окон первого этажа, и потом опять принялся колотить в парадную дверь.

Неожиданно в мертвой утробе вестибюля послышался шорох. За ним – еще один. Боря отступил на шаг и выставил перед собой свое оружие в готовности отразить нападение неведомого врага. Еще через мгновение лязгнули запоры, и дверь парадного входа шумно распахнулась. Борис был готов к появлению любого чудовища, оборотня или даже старухи-уборщицы, но на пороге возник человек, при виде которого и без того тусклый свет дежурной лампочки окончательно погас в его глазах.

– Ну что, гаденыш? – Мужчина ловко ухватил Бориса за ворот рубашки. – Я знал, что ты когда-нибудь попадешься на воровстве!

– Иннокентий Петрович! – с ужасом воскликнул Борис, и железная палка задрожала в его руках. – Я… Я ничего не украл! Я пришел предупредить об опасности!

Мужчина удовлетворенно кивнул.

– Разумеется, не украл… – проворковал он. – Но в компетентных органах разберутся. Вот им и расскажешь об опасности!

Десять минут назад Иннокентий Петрович, приспустив брюки и поправляя время от времени мешающий галстук, пыхтел над пожилой поварихой по имени Люба. Он прижимал ее грудь к деревянному подоконнику на безмолвном этаже уснувшего Дворца пионеров, и терся животом об ее дряблые ягодицы, все наращивая и наращивая темп, пока она не охнула, царапая короткими ноготками оконное стекло. Потом он застегнул брюки и с довольной улыбкой наблюдал, как она, стыдливо ежась, торопливо натягивала трусики и поправляла чулочный пояс.

– Я сегодня добрый, – пояснил охранник, – поэтому просто сдам тебя куда следует… А бить не буду.

Он без сантиментов потащил пленника за ворот рубашки в глубь вестибюля.

Увлекаемый грубой силой, как нашкодивший мальчишка, навстречу неведомому наказанию, Борис упирался ногами в пол и мотал головой:

– П-пустите, ну п-пустите же!

В какой-то момент Иннокентий Петрович замешкался у внутренней двери холла, чтобы для удобства сменить руку, которой он держал Бориса за шиворот. Но тот, воспользовавшись этой мгновенной заминкой, вдруг присел и всем телом, всей силой своего отчаяния толкнул обидчика на стеклянную дверь. Иннокентий Петрович потерял равновесие и рухнул спиной в хрупкий проем, взорвавшийся каскадом мелких, прозрачно-пенных осколков. Из рук Бориса на каменный пол со звоном выпал испачканный металлический прут и покатился к самой кромке разлившегося волнами моря битого стекла.

Даже в полумраке было видно, как стремительно стало менять цвет это осколочное море, словно поглощаемое чем-то густым и черным. Робкий, вязкий ручеек толчками, будто змея, пробирался сквозь битые стекла, шевеля их, облизывая и окрашивая в цвет ночи.

Иннокентий Петрович лежал на спине в море острых осколков и, в ужасе скосив глаза, пытался разглядеть, как бьет липкий и теплый фонтанчик из маленького, рваного отверстия, проделанного в его животе учителем литературы .

И он закричал. Громко и надрывно. Этот жуткий крик разлился по всему зданию, наполнив его ужасом, страданием и болью.

Именно так когда-то кричала овечка по имени Лола.

Борис плохо соображал, что происходит. Он бежал, задыхаясь, по ночному городу, и чей-то печальный голос, похожий на голос Циклопа, глухо звучал в самой глубине его сердца, отражаясь от его стенок, как в каменном мешке:

– Что ты наделал, Боря… Что ты наделал…

На безлюдном перекрестке Бориса вырвало прямо на мокрый тротуар. Он ткнулся лицом в водосток и еще долго так стоял, дрожа на ветру то ли от холода, то ли от омерзения и презрения к самому к себе и к собственному бессилию. Он больше не хотел бороться со своей, написанной кем-то судьбой, не желал опять догадываться о том, о чем давно знал. Он устал. Жизнь разворачивала перед ним десяток разных дорог, и он выбирал одну, надеясь, что она приведет его совсем не туда, куда могли бы привести остальные девять. Но он всегда шел в одном и том же направлении. Он неизменно оказывался там, где ему суждено было оказаться, и делал то, что ему было предписано сделать. Сейчас ночной Ташкент раскатывал под его ногами десяток похожих друг на друга улиц, и ему уже не нужно было утруждать себя выбором. Любая приведет его туда, куда и должна привести – на кладбище.

Сейчас, как и в тот странный вечер, лепивший из беспамятства и отчаяния новый поворот в его судьбе, Борис не понимал, какая сила управляет его телом и поступками. Тот странный, необъяснимый путь из архива со старухой-уборщицей – к больнице с воскресшей Галинкой был как две капли воды похож на эту ночную дорогу сквозь редкие огни и пустынные переулки – к погосту.

Боря сумел отдышаться и немного прийти в себя, только когда уже очутился среди настороженно застывших надгробий, утопающих в тишине этой скорбной ночи. Он стоял, в растерянности и страхе озираясь по сторонам, ежась от тяжелого, укоризненного дыхания могильных плит, силясь понять, зачем нарушил их сырой и мрачный покой. Теперь, когда ноги принесли его туда, куда он и должен был попасть по предсказанности событий, он вдруг растерялся: «Зачем? И что дальше?»

Борис почувствовал, что разом пришел в себя. Вмиг свалился с его плеч груз безумия и обреченности. Ухнул вниз ледяной волной, остудив голову, грудь, колени, ушел ручьем в мокрый песок и уступил место животному страху.

«Что я наделал?.. Что я наделал?!.»

У него перед глазами корчился в агонии сторож, в ушах звенел иезуитским набатом упавший на пол металлический прут, а над всей этой картиной мучительной смерти дрожал и рассыпался в зловонном, сыром воздухе смех проклятой старухи.

«Зачем я сюда пришел? Что теперь будет со мной? Что станется с Галинкой, с Циклопом и с моим маленьким сыном?»

Борис упал на колени посреди угрюмых могил и зарыдал. Слезы хлынули из глаз неудержимым потоком и тяжело падали на одежду, на простертые руки, на землю. Их накопилось очень много с тех пор, как он плакал в крохотном лазарете детского дома почти четверть века назад.

И тут Борис сделал то, что никогда не предполагал сделать и даже не мог представить, что способен на такое. Он подставил лицо моросящему, жестокому небу и закричал: