Временами, когда Матвей был чем-то занят, Борису перепадала возможность пообщаться с сыном один на один. И для него это были самые счастливые минуты в бесконечной череде похожих друг на друга часов, дней и месяцев. Он устраивался на самом краешке кровати, пока Вадим еще не спал, и читал ему книжки. Те самые, которые в теперь уже таком далеком Ташкенте он проглатывал ночами, устроившись в углу теплого и родного дома папы Максуда.

Борис читал сыну сказки и большие рассказы, а тот, устремив на отца задумчивый взгляд, слушал, не перебивая и не задавая вопросов, пока не проваливался в сон.

Иногда Борис ничего не читал, а просто сидел у мальчика в изголовье и рассказывал свою жизнь. Он рассказывал ему про маленького сироту с покалеченной рукой, который очень хотел стать писателем и делать людей счастливыми, а вместо этого приносил им одни лишь несчастья. Рассказывал про бедную овечку по имени Лола, про цветущие маки на крыше крохотного, но очень родного дома, про обретенную и снова потерянную любовь.

Маленький Вадим, казалось, понимал все до последнего слова. Даже то, что в его возрасте понять было попросту невозможно. Он лежал на подушке, устремив умные глаза куда-то вдаль, словно пытаясь разглядеть в бесконечной пустоте этого несчастного мальчика с кривой ладошкой, позвать его, прикоснуться к нему и никогда с ним не расставаться.

Борис наблюдал за сыном, отмечая его смышленость, недетскую серьезность и в то же время трогательную искренность. Он поражался его любознательности, коммуникабельности и одновременно его умению строить собственный мир, в котором ему комфортно и уютно одному.

В этой его удивительной способности Борис узнавал самого себя, свою привычку защищаться от жестокости окружающих, прячась в самых потаенных уголках собственной души. Борис видел эту похожесть и боялся ее. Он боялся схожести судеб.

Поэтому, когда Вадиму исполнилось девять лет, Борис почувствовал, что должен опередить судьбу, опередить зловещую слепую старуху с обожженным лицом.

Как-то глубокой ночью, когда Вадим мирно спал в своей кровати, аккуратно положив руки поверх одеяла, Борис встал у него в изголовье и, поднеся увечную ладонь ко лбу спящего сына, зашептал громко и торопливо:

– Мальчик мой! Я сумею тебя защитить от бабушки Назимы! Она не посмеет появиться в твоей жизни. Тебе не придется услышать ее жуткие пророчества! Не придется жить так, как написано ею. Потому что твою судьбу написал я! Но если ты почувствуешь, что эта твоя судьба опять грозит стать похожей на мою, грозит сомкнуться в круг, прошу тебя: найди крест . Я не знаю, где он и на что похож – на птицу с распростертыми крыльями или на кинжал. Я так и не нашел его. Сделай то, что мне не удалось… Ты сможешь!

Борис еще какое-то время стоял молча, вглядываясь в темноте в безмятежное лицо спящего мальчика, потом поправил ему одеяло, вздохнул и отправился на свою раскладушку. Его все нарастающая с годами тревога улеглась, но в самой глубине сердца осталось смутное предчувствие чего-то неизбежного и необратимого.

Между тем шло время, а размеренную жизнь троих мужчин не нарушали ни загадочные катаклизмы, ни жуткие происшествия, ни фатальные пророчества.

Несмотря на то что Вадим рос без матери, в его характере, казалось, было больше того, что обычно перенимают у женщины: мягкости, теплоты, застенчивости. Впрочем, он не слыл аутсайдером среди сверстников и с одинаковой охотой мог и гонять мяч во дворе, и сидеть в задумчивости за письменным столом…

А еще Вадим любил слушать отца. И хотя зачастую казалось, что он охотнее общается с Матвеем, тем не менее значительная часть его времени была посвящена Борису. Он слушал рассказы отца с жадностью и вниманием, на какие способен любящий сын. Он внимал истории его жизни так, словно ему самому предстояло прожить такую же. Он уважал отца, но он и жалел его. Так, по крайней мере, казалось Борису.

Но время шло, и с каждым годом Бориса все больше и больше волновал главный вопрос: что нужно Матвею? Зачем ему понадобилось усыновить Вадима, стать его опекуном? Зачем ему стал необходим этот многолетний спектакль, в котором он каждому отвел роль по своему усмотрению? И что это за неведомая цель, ради которой Матвей набрался столько терпения и даже смирился с необходимостью соседствовать с Борисом, выносить его присутствие?

Ответа не было. Но он должен был появиться. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра непременно все должно было раскрыться, встать на свои места.

«Самое главное , – думал Борис, – чтобы ответ на эти вопросы стал очевиден Вадиму. Потому что когда обнаружится правда, меня скорее всего уже не будет…»

А пока он видел, что мальчик привязан к отчиму гораздо больше, чем к нему. Вадим любил «дядю Матвея» и слушался его во всем.

«Тем сильнее будет разочарование , – размышлял с горечью Борис. – Как это печально… Как это больно и страшно – испытать предательство того, кого любишь».

Олимпийским летом 1980 года Матвей привел в дом женщину.

– Прошу любить и жаловать! – воскликнул он с порога преувеличенно бодро. – Это Наталья Владимировна.

– Для тебя – просто тетя Наташа, – улыбнулась женщина и протянула Вадиму ладонь.

– Тетя Наташа – моя жена, – осторожно пояснил Матвей.

– Давно ли? – не выдержал Борис, появляясь в дверях комнаты.

Матвей взглянул на часы.

– Она моя жена… вот уже четыре с половиной часа.

– Поздравляю вас, – улыбнулся мальчик.

– Спасибо, мой хороший, – просияла тетя Наташа.

Она приобняла Вадима за плечи и откинулась назад, словно пытаясь его получше рассмотреть.

– Гляди, какой взрослый! Матвей говорил – тебе четырнадцать?

– Я правильно понял, – встрял в разговор Борис, – что Наталья Владимировна будет жить у нас?

Матвей бросил на него насмешливый взгляд и повернулся к Вадиму.

– Я уверен, что вы подружитесь.

– Разумеется, – подтвердила тетя Наташа, не переставая улыбаться. – Мы станем очень хорошими и очень близкими друзьями.

– А мое мнение вас не интересует? – грозно поинтересовался Борис.

Женщина посмотрела на него с явным интересом и поспешно заверила:

– Надеюсь, что я никому не буду в тягость.

– Тетя Наташа, – пробормотал Вадим, – я вам рад… Пойдемте пить чай.

Матвей победно усмехнулся. Борис отвернулся и хлопнул за собой дверью. Наталья Владимировна испуганно заморгала.

– Не обращай внимания, – Матвей приобнял ее за талию, – у нас в доме ужасные сквозняки…

Тетя Наташа оказалась на редкость разговорчивой особой. Она тарахтела без умолку до позднего вечера, и ее раскатистый смех потом еще долго звенел в ушах Бориса. Он ворочался с боку на бок на своей раскладушке, пытаясь заснуть, и печально шевелил губами:

– А вот и новая «мама» для Вадьки. По всему видать: идет к развязке дело… – И напоследок, перед тем как забыться сном: – Она скорее всего глупа. Хоть и недурна собой…

Оба эти замечания были справедливыми. Однако при всем при том тетя Наташа оказалась хорошей хозяйкой. За считаные дни их холостяцкое жилище стало светлее, чище и уютнее. Значительно разнообразилось меню. Теперь на кухне витали ароматы свежей выпечки, а привычные, казалось, блюда стали вкуснее и аппетитнее на вид.

Наталье Владимировне едва ли исполнилось сорок. Скорее всего, она была ровесницей Бориса, но всегда старалась следить за собой и выглядеть чуточку моложе.

Она работала медсестрой в той же клинике, что и Матвей. Как она сама рассказывала, ей сразу понравился «солидный мужчина и серьезный врач». А спустя какое-то время, «приглядевшись к нему», поговорив с ним «о разных пустяках», – «и вовсе полюбила». Ее не смущала ни разница в возрасте («никогда бы не подумала, что он старше меня на десять лет»), ни то обстоятельство, что у Матвея есть приемный сын («обожаю детей!»), ни то, что он до недавнего времени был убежденным холостяком («и не таких обламывали!»). Сама тетя Наташа успела трижды побывать замужем за последние двенадцать лет («ошибки молодости!»), а в Москве «устроилась по лимиту» всего год назад и жила в общежитии («среди деревенских бабищ!»). Она была миловидна и, несмотря на свою полноту, очень подвижна. Она ни секунды не сидела на месте: прибиралась, готовила, обстирывала мужчин и без умолку болтала. Одним словом, она была расторопна, приветлива и разговорчива. Со всеми, кроме Бориса.

То ли авторитет и влияние Матвея были столь велики в этом доме, то ли по какой-то иной причине, но Наталья Владимировна старалась не замечать родного отца мальчика. Она не заговаривала с ним, почти не отвечала на его вопросы или реплики и только изредка виновато улыбалась, встречаясь с ним взглядом на кухне или натыкаясь на него в ванной комнате. Борис жил в состоянии необъяснимого, странного, изматывающего душу бойкота.

Зато в его сыне тетя Наташа, напротив, не чаяла души. Она не знала, чем ему угодить: приносила, как маленькому, сладости в постель, утюжила ему рубашки, стирала носки и каждое утро клала в карман его школьных брюк чистый носовой платок. Бориса умиляли эти хлопоты. За такую заботу о сыне он был готов простить этой женщине ее отношение к себе. Он смотрел, как она бережно заворачивает бутерброды в газету, как подкладывает их в портфель Вадима, и невольно вспоминал свою Галинку. Он вспоминал, как был счастлив одним только поцелуем на крыльце, любящим взглядом, румяным персиком в бумажном пакете, и улыбался…

Любовь тети Наташи к чистоте и порядку простиралась гораздо дальше выглаженных рубашек. Письменный стол Вадима ежедневно подвергался ее заботливому нашествию. Она переставляла на нем предметы с места на место, перекладывала бумаги, рассовывала по полочкам и ящикам книги.

– Ну зачем вы, тетя Наташ? – расстраивался Вадим. – У меня был полный порядок на столе. А теперь ничего не могу найти. Где мой учебник по геометрии?

И тетя Наташа со всех ног бросалась искать учебник. Она перетряхивала шкафчики и ящички, то и дело демонстрируя Вадиму новую обложку:

– Этот?

– Не… Этот – по биологии. А тот – зеленый такой, увесистый.

Когда наконец тете Наташе удавалось отыскать нужную книгу, на столе и в столе впору было снова наводить порядок.

Что она и делала на следующий день…

Учился Вадим хорошо, и когда настала пора задуматься о будущей специальности, Матвей и Борис устроили ему настоящий допрос с пристрастием.

– Ты надумал, куда будешь поступать после школы? – поинтересовался Матвей.

Вадим пожал плечами:

– Пока не решил.

– Уже пора задуматься, – настаивал Матвей.

– Мне кажется, – перебил Борис, – мальчик – явный гуманитарий. У него образное мышление и хорошее умение понимать значение этих образов. А так же давать оценку поступкам и событиям.

Матвей даже бровью не повел. Он постучал пальцами по столу, словно размышляя над чем-то, и осторожно спросил:

– А не хочешь стать врачом? Мне кажется, из тебя выйдет первоклассный хирург. Или терапевт. Я готов поговорить с Руфиком – он преподает во Втором меде и мог бы тебе помочь с поступлением.

Вадим покачал головой.

– Нет, дядя Матвей, спасибо… – Он помолчал, потирая ладони и лукаво поглядывая на своих отцов. – Дядя Матвей, ты помнишь мой реферат про Степана Разина? Помнишь, сколько он шума наделал в РОНО? [10] Меня сразу направили на городскую олимпиаду… И я победил! Помнишь?

– Помню, – холодно сказал Матвей. – И что?

– Знаешь, я хочу стать историком…

Борис победно откинулся на спинку стула. Глаза его сияли.

– Молодец, сын! – сказал он громко. – Уверен, ты будешь прекрасным ученым.

– Глупости, – отрезал Матвей. – Это не профессия. Не специальность. А я хотел бы, чтобы ты приносил ощутимую пользу людям.

– Я принесу, – пообещал Вадим и улыбнулся.

Матвей подумал и пожал плечами:

– Делай как знаешь…