Она навсегда осталась мещанкой и провинциалкой. При каждой новой победе ее прежде всего интересовало, что об этом думают в ее маленьком городке. При возвращении в Меркер сердце ее радостно трепетало; только там она испытывала подлинное опьянение своей известностью, сравнивая ее с той безвестностью, в которой раньше влачила здесь существование. Мать ее умерла уже десять лет тому назад. Адель возвращалась в Меркер только для того, чтобы пережить ощущения своей юности — окунуться в эту замороженную жизнь, где она так долго прозябала.

Тем временем слава Фердинанда Сурдиса достигла предела. К пятидесяти годам художник получил все возможные почести, все возможные знаки отличия, все существующие медали, кресты и титулы. Он был кавалером ордена Почетного легиона и уже несколько лет состоял членом Академии.

Только его материальное благосостояние могло еще расти, так как пресса и та уже истощила свои хвалы. Сложились готовые формулы, которые обычно служили для восхваления его таланта: его называли плодовитым мастером, утонченным чародеем, покорителем сердец.

Но все это, казалось, уже не трогало Сурдиса, он стал ко всему равнодушен и относился к своей славе как к старому, надоевшему платью. Когда он проходил по городу, сгорбленный, с безучастным, потухшим взглядом, жители Меркера не могли прийти в себя от почтительного изумления, они с трудом представляли себе, как этот спокойный усталый господин мог наделать столько шума в столице.

Теперь уже всем было известно, что г-жа Сурдис помогает своему мужу писать картины. У нее была репутация бой-бабы, несмотря на ее малый рост и чрезмерную полноту. Вызывало всеобщее удивление, что такая тучная женщина весь день топчется на ногах перед мольбертом. Знатоки утверждали, что тут все дело в привычке.

Сотрудничество жены не только не вредило Фердинанду в общественном мнении, но даже еще увеличивало всеобщее уважение к нему.

Адель с присущим ей тактом поняла, что не следует показывать, насколько она превзошла своего мужа; подпись оставалась за ним, он был как бы конституционным монархом, который царит, не управляя.

Собственных произведений г-жи Сурдис никто не оценил бы, тогда как произведения Фердинанда Сурдиса, сделанные ею, сохраняли все свое влияние и на публику и на критику.

Она сама неизменно выказывала восхищение перед своим мужем, и самым удивительным было то, что восхищалась она чистосердечно.

Хотя Фердинанд все реже и реже прикасался к кисти, она видела в нем творца всех тех произведений, которые были написаны ею почти без его участия.

В слиянии их талантов ей принадлежала господствующая роль — она вторглась в его творчество и почти изгнала его, но тем не менее она не чувствовала себя самостоятельной; она заместила его, но он слился с нею, он как бы вошел в ее плоть и кровь. Результат был чудовищен.

Показывая свои произведения, она говорила посетителям: «Это писал Фердинанд, Фердинанд собирается сделать то-то», — даже в тех случаях, когда Фердинанд не прикасался и даже не думал прикоснуться к тому, над чем она работала.

Она не терпела никакой критики, она выходила из себя при мысли, что возможны какие-либо сомнения в гениальности Фердинанда. Она была великолепна в порыве своей непоколебимой веры; ни ревность обманутой женщины, ни отвращение и презрение к его распутству никогда не могли уничтожить в ней высокого представления о великом художнике, которого она любила в своем муже; она преклонялась перед ним даже и тогда, когда художник дошел до полного упадка и она вынуждена была подменять его творчество своей работой, чтобы избежать банкротства.

Только ее трогательная наивность, ее нежное и вместе с тем гордое ослепление помогали Фердинанду переносить тяжесть сознания своего бессилия. Он тоже говорил: «Моя картина, мое произведение», — не задумываясь, как мало было им вложено труда в полотна, которые он подписывал своим именем.

Все это совершалось между ними как-то естественно, он нисколько не ревновал ее к своему творчеству, которое она у него похитила, наоборот — он двух слов не мог вымолвить, не восхваляя ее. Он повторял все то же, что сказал когда-то Ренкену:

— Клянусь вам, она талантливее меня… Рисунок для меня чертовски трудная вещь, а она, не задумываясь, одним штрихом достигает сходства… О, вы не представляете себе, какое у нее мастерство! Этому нельзя научиться. Это природный дар.

Ему отвечали снисходительной улыбкой, считая его похвалы жене — комплиментами влюбленного мужа.

Если же кто-нибудь, признавая все достоинства г-жи Сурдис, осмеливался усомниться в ее таланте, Фердинанд буквально выходил из себя и пускался в длинные рассуждения о темпераменте, о технике, о форме и кончал неизменно криком: