И под сенью спокойного неба, вдыхая аромат вина, бродившего в чанах, радуясь урожаю и появлению на свет нового существа, мы все трое — Бабэ, дядюшка Лазар и я — тихо разговаривали, по временам поглядывая на новорожденного.

— Дядюшка, какое имя вы дадите ребенку? — спросила Бабэ.

— Мать Жана звали Жаклиной, — ответил дядюшка, — я назову его Жаком.

— Жак, Жак… — повторила Бабэ. — Это красивое имя. А скажите, кем он у нас будет: священником или солдатом, образованным господином или крестьянином?

Я рассмеялся:

— Мы еще успеем об этом подумать.

— Нет, нет, — твердила Бабэ с недовольным видом. — Он быстро вырастет. Посмотри, какой он большой. У него осмысленные глаза.

Дядюшка Лазар был одного мнения с моей женой. Он сказал серьезным тоном:

— Не делайте из него ни священника, ни солдата, если не будет у него к тому особого призвания. Пусть он станет образованным господином, вот это будет славно.

Бабэ тревожно посмотрела на меня. Моя милая жена не отличалась тщеславием; но, как все матери, она хотела быть в глазах своего сына скромной и достойной. Мне казалось, что она уже видела его нотариусом или врачом.

Я поцеловал Бабэ и шепнул ей:

— Я хочу, чтобы он жил в нашей любимой долине. И в один прекрасный день он встретит на берегу Дюрансы свою шестнадцатилетнюю Бабэ и даст ей пить. Помнишь, мой друг?.. Земля подарила нам довольство; наш сын тоже будет крестьянином и таким же счастливым, как мы с тобой.

Бабэ, растроганная, в свою очередь, поцеловала меня. Она посмотрела в окно на деревья, на реку, поля, небо и сказала с улыбкой:

— Ты прав, Жан. Этот край был добр к нам, и таким он будет для Жака. Дядюшка Лазар, вы станете крестным фермера.

Дядюшка кивнул головой с видом усталым и умиленным. Я внимательно на него посмотрел — глаза его заволоклись, губы побелели. Откинувшись в кресле, лицом к окну, положив бледные руки на колени, он пристально и благоговейно смотрел в небо.

Меня охватило беспокойство.

— Вам плохо, дядюшка? Что с вами? Отвечайте, ради бога!

Он медленно поднял руку, словно просил говорить потише, затем уронил ее и слабым голосом промолвил:

— Я сокрушен. В мои годы счастье — смертельно… Не шумите… Мне кажется, что тело мое стало совсем невесомым: я не чувствую ни рук, ни ног.

Бабэ в страхе приподнялась на кровати. Я стал перед дядюшкой на колени и с тревогой смотрел на него.

Он улыбнулся:

— Не пугайтесь, я ничуть не страдаю, блаженный покой нисходит на меня, я засыпаю сном праведным и безмятежным… И, слава богу, мой конец наступает сразу. Ах, мой милый Жан, я слишком быстро бежал по тропинке с холма, малыш мне принес слишком много радости.

И, видя, что мы всё поняли и нас душат рыдания, он продолжал, не отводя взгляда от неба:

— Умоляю вас, не омрачайте мою радость… Если бы вы знали, как я счастлив, что могу уснуть в этом кресле вечным сном! Никогда я не мечтал о такой блаженной смерти. Все, кого я люблю, вокруг меня. Посмотрите, какое голубое небо! Господь посылает мне прекрасный вечер.

Солнце скрывалось за дубами аллеи. Его косые лучи золотили листву, и она отливала старой медью. Зеленые луга терялись в прозрачной дали. Дядюшка Лазар все слабел и слабел, а в открытое окно вливалось мирное сияние заката. Дядюшка медленно угасал в чуткой тишине, подобно нежным розоватым отблескам, которые постепенно бледнели на вершинах деревьев.

— Моя милая долина, ты с любовью посылаешь мне последнее прости… Я боялся умереть зимой, когда ты становишься совсем черной.

Мы сдерживали рыдания, боясь нарушить торжественный покой, осенявший смерть праведника. Бабэ шепотом молилась. Ребенок еле слышно плакал.

Дядюшка в глубине своего угасающего сознания услышал этот плач. Он слегка повернулся к Бабэ, и у него хватило сил улыбнуться.

— Я видел малыша, — промолвил он, — я умираю счастливым. — И, взглянув в последний раз на бледное небо, поля, окутанные сумерками, он запрокинул голову и чуть слышно вздохнул. Тело его ни разу не содрогнулось. Он перешел в смерть, как переходят в сон.

Нами овладело такое благоговейное чувство, что мы застыли в молчании, без слез. Перед лицом столь естественной смерти мы ощущали тихую печаль. Сумерки сгущались, последнее прости дядюшки внушало нам ту же надежду, что и прощальный привет солнца, которое умирает вечером, чтобы возродиться на следующее утро.

Таков был этот день, день моей осени, он мне подарил сына и в закатной тишине унес моего дядюшку.

В январе бывают хмурые утра, которые леденит сердце. В этот день, едва я проснулся, меня охватила смутная тревога. Ночью началась оттепель, и когда я вышел на крыльцо, равнина, казалось, была покрыта огромной грязной буровато-серой тряпкой в темных дырах.

Туман сплошной завесой застилал горизонт. В серой мгле дубы на аллее мрачно простирали черные руки, подобно веренице призраков, охраняющих туманную бездну. На вспаханной земле там и сям виднелись лужи, по краям которых светлели лоскутья грязного снега. Из долины доносился нарастающий рокот Дюрансы.