А иные из этих несчастных страдают еще и от сердечного голода. Эти вдовы, несомненно, тоже оделись бы в черный шелк, если бы им было на что сменить белые кисейные платья. Они безутешны, — я вижу это по их бледным, усталым лицам. Они уныло бродят по улицам, останавливаются на перекрестках, неслышно рыдают в равнодушной толпе.

Но стриженую овцу и ветер жалеет, — небо не допустит, чтобы вдовы умерли от горя. Оно дарует цветам росу, пчелам — цветы, а вдовам — парикмахеров и официантов.

Перед покинутыми вдовицами провидение предстает в образе молодого человека с салфеткой у пояса или с гребенкой за ухом и жирными от помады руками.

Официант в благодарность за чаевые, которые перепадали ему от исчезнувшего супруга, не дает вдове мокнуть в дождливые вечера на улице. Парикмахер, — он на «ты» с мадам, потому что не раз ее причесывал, — расточает утешения, на которые при подобных обстоятельствах не поскупится человек с нежным сердцем.

Кроме того, есть еще приказчики из модных лавок. Но они черствы и требовательны. Им не понять, что вдова может все еще любить своего покойного мужа и готова встретить его с распростертыми объятиями, когда он воскреснет. Поэтому молодые официанты и парикмахеры — единственные присяжные утешители, временно исполняющие обязанности уехавших возлюбленных. Но вдовы, по правде говоря, не слишком им признательны.

Есть и другое провидение, провидение могущественное и милостивое, — оно печется о покинутых.

Это провидение творит свои благодеяния ночью, как и подобает блюстителю нравов, левая рука которого не ведает, что делает правая. Оно обходит всю улицу, обшаривает меблированные комнаты и, застав в постели обливающуюся слезами одинокую вдову, как добрая мать, уводит ее в укромный уголок на казенное питание.

Это провидение понимает, что одиночество тяжко и что вдова должна собраться с мыслями и утешиться на покое. Близ нее нет сейчас супруга, который помешал бы ей провести несколько недель в уединении. И ее стараются настойчиво убедить, что это лучшее средство сохранить хороший цвет лица и что к насильственным мерам прибегают ради ее же блага.

Сие провиденье столь дорожит возможностью творить благодеяния, что никогда не исцеляет полностью своих подопечных. Оно отпускает их с сожалением, намереваясь в будущем году снова прийти им на помощь.

В октябре слезы высыхают, мужья возвращаются.

Каждый покойник ищет свою вдову. Конечно, не обходится без путаницы, но так как мужчин приблизительно столько же, сколько и женщин, в конце концов все пристраиваются, никто больше не вдовеет. И через неделю юбки опять накрахмалены, лица тщательно нарумянены, от жен больше не пахнет ни кухней, ни помадой.

Бедные вдовы! Вы бродите сейчас в тоске и тревоге по аллеям Люксембургского сада, но да утешит вас мысль о том, что в октябре вы, может быть, будете сыты!

Перевод Р. Титовой

Парижане проявляют в наше время чрезвычайный интерес к загородным прогулкам. По мере того как Париж разрастался, леса отступали; и парижане, лишенные зелени, всегда мечтают о собственном клочке земли.

Самые бедные ухитряются устроить садик у себя на окне, — вот здесь несколько горшков с цветами на подоконнике; а там тянутся вверх душистый горошек и испанская фасоль, сплетаясь в зеленую беседку. Так можно без больших затрат создать весну у себя на окне. А какая радость, если окна выходят в сад, каким-то чудом избежавший кирки разрушителей! Но большинство горожан лишены этой счастливой случайности. По воскресеньям парижане бегут из душного города и вынуждены делать по нескольку километров пешком, чтобы полюбоваться полями с высоты крепостных валов.

Прогулка к крепостным валам — классическая прогулка рабочего люда и мелких буржуа. Меня это просто умиляет — как самое большое доказательство злополучного их пристрастия к зеленой травке и широким просторам.

Они идут сюда по людным и пыльным улицам, и вот наконец, уставшие и мокрые от пота, устраиваются всей семьей где-нибудь на откосе вала, на выжженной траве, под палящим солнцем, или иногда в жиденькой тени какого-нибудь чахлого деревца, объеденного гусеницами. Позади грохочет Париж, задыхающийся от июльской жары; с окружной железной дороги раздаются резкие гудки, на пустырях отравляют воздух всякие подозрительные промыслы и ремесла. Впереди расстилается военная зона — унылая пустыня, белая от щебня и строительного мусора; вид ее несколько оживляют разбросанные далеко друг от друга дощатые хибарки кабачков. То тут, то там вздымаются кирпичные заводские трубы, перерезая пейзаж, и загрязняют его длинными султанами черного дыма.

Но подумаешь какая важность! Ведь за этими трубами, за этой пустынной полосой видны далекие холмы, поля, зеленые лоскутки лугов, деревья-карлики, похожие на деревца из гофрированной папиросной бумаги в игрушечных фермах; и тем, кто приехал сюда отдохнуть, вполне этого достаточно, они восхищены, они любуются природой на расстоянии двух или трех лье от нее. Мужчины снимают пиджак, женщины усаживаются на разостланные носовые платки; и все остаются здесь до вечера, полной грудью вдыхая ветер, пролетевший над лесами. А затем, возвращаясь снова в уличное пекло, они говорят без тени иронии: «Мы побывали за городом».