Экспедиционные войска 9-й армии также подходили постепенно. С юга и юго-востока, чтобы быстро прикрыть самое опасное направление, концентрировалась конница — 1-й Саратовский конный полк, 11-й Камышинский дивизион, некоторое время в созданную группу входил 13-й кавалерийский полк из 8-й армии. С востока, прикрывая оба берега Дона и нижнее течение Хопра, были собраны надежные Московский губернский, 204-й Сердобский, 5-й Заамурский конный полки, батальон лыжников и несколько заградительных отрядов. С северо-востока подошли 10 маршевых рот и конный дивизион.

К 1 апреля 1919 г. экспедиционные войска 9-й армии, разделенные на 4 отряда — Дорохина, Загарина (Лозовского), Панунцева и Усть-Медведицкий, — достигли численности 7250 штыков и 2100 сабель. По другим данным — 6600 штыков и 2000 сабель при 14 орудиях.

Отряд Дорохина — 3000 штыков, 4 орудия.

Отряд Загарина (Лозовского) — 2500 штыков, 500 сабель, 13 пулеметов, 4 орудия.

Отряд Панунцева — 1500 сабель.

Усть-Медведицкий участок (батальон лыжников и 3-й и 4-й заградительные отряды) — 1100 штыков. [231]

Эти данные штаба Южного фронта явно завышены. Приняв командование экспедиционными войсками 9-й армии, начдив-15 Волынский 27 марта составил список подчиненных ему войск.

1-й Московский полк — 2500 штыков (на 6 апреля — 1100 штыков).

5-й Заамурский полк — 470 сабель.

204-й Сердобский полк — 400 штыков.

1 — й, 2-й, 3-й заградительные отряды —?

I-й Саратовский конный полк — 300 сабель.

II-й Камышинский дивизион — 350 сабель.

Десять запасных рот — 1000 штыков.

Батальон лыжников — 600 штыков.

5-я конная батарея.

23-я противосамолетная батарея. [232]

Таким образом, реальных сил в экспедиционных войсках 9-й армии было примерно вдвое меньше.

Позже, чтобы усилить южное направление, конной группе были приданы Морской батальон из 23-й стрелковой дивизии, 2-й Интернациональный батальон и 5-й кавдивизион (бывший 3-й казачий полк имени Степана Разина) из 16-й стрелковой дивизии.

Как и все мальчишки, я, насмотревшись фильмов, интересовался славными делами красной кавалерии, восхищался Буденным с его усами и ударом, «неповторимым по красоте и страшным по силе», и, ясное дело, сам выспрашивал и выспрашивал… Но помимо книжек узнавал я немного. Сосед Кузьмич, воевавший под Сталинградом, про последнюю войну рассказывал много, даже со стволом винтовочным, хранимым в сарае с хламом, давал поиграть, но про Гражданскую войну он не знал, родился в 18-м году. А бабушка, которую я донимал расспросами о войне и красной кавалерии, рассказывала только, как купали ранней осенью 1919 г. красные конники в пруду лошадей, потом в пруду купались хуторские девчонки и заболели коростой. Потом шла долгая история, как ее сестру Нюсю лечили от коросты, чем мазали, чем парили… Муж бабушки, мой родной дед, недоучившийся землемер, служил в 1-й Конной армии, но он умер в лагере под Миллерово в 33-м году, а из его рассказов бабушка помнила и передала мне лишь то, что в Польше Конную армию погнали так, что заскочил дед в одно местечко воды напиться и лишь на другой день свой полк догнал; потом где-то в Крыму взяли они очень много пленных, и дед был начальником конвоя, а когда переводили колонну пленных через мост, мост этот кто-то взорвал, и остался дед на одном берегу, а пленные и конвой на другом… Во всех этих рассказах было мало интересного и героического, хотя дед вернулся из армии взводным командиром с серебряным портсигаром за храбрость от самого Гришки Маслака. Впрочем, это для меня сейчас он «дед», а тогда, в 20-м году, на польском и врангелевском фронтах было ему 22 года.

Может быть, из-за этой обыденности и отсутствия героизма в рассказах я и заинтересовался всем тем временем так поздно?

Помню, спросил я как-то, знала ли бабушка красных казаков. Она сказала, что с дедом служил вместе Дмитрий Черников, но тот вроде иногородний, а потом вспомнила про Леона Ермакова. Леон был «политкаторжанин». В молодости он служил в Атаманском полку, вернулся со службы и как-то по пьяному делу отлупил, и сильно отлупил, местного попа. Дали ему за это несколько лет каторги. В 20-м году Леона, как пострадавшего от старого режима, поставили председателем в хутор Чиганаки. Председательствовал он лихо и, невзирая на свирепствовавший в округе политический бандитизм, чувствовал себя вольготно, сам пил и секретарю, 17-летнему парнишке, щедро наливал. Сам Фомин, в то время главарь банды, решил его «пощупать» и послал пятерых мобилизованных малолетков, «ушаковских ребят», чтоб привели к нему Леона Ермакова. В лунную летнюю ночь приехали его брать. Один коноводил, один на крыльце остался, а трое в хату пошли… Двоих, вязавших ему руки, Леон шарахнул лоб об лоб, третьим открыл дверь, стоявшему на крыльце поднес так, что тот «аж перепрокинулся», но пятый стрельнул по Леону из винтовки, когда он уже прыгал через плетень, и попал. Раненный в грудь навылет, прибежал Леон в Вёшки… Потом вроде поправился, вновь председательствовал, ну и «гудел» на ярмарках, которые начались с 22-го года.