Шрифт:
— Ну да! — сказала я. — «Не бойся»! Почему же говорят: «Корову опасайся спереди, коня — сзади, а дурака — со всех сторон»?
Он сверху вниз крепко провёл ладонью по лицу, как бы снимая с него паутину, поднял на меня усталые, потухшие глаза.
— Не бойся, говорю. Думаю, и Баллы её и Кепбан скоро из общего солдатского котелка хлебать будут. Лишь бы живы остались. А вот Мялика нашего уже не увидим.
— Почему? — не поверила я. — В сельсовет никакого извещения не приходило!
— Было извещение, — подтвердил Кемал-ага свои слова, — было… Пошчи жене Мялика отдал его.
— Но ведь дядю Мялика совсем недавно мобилизовали! — стояла я на своём. Мне трудно было представить сиротами чудесных озорных мальчишек соседа, вдовой его молоденькую хохотушку-жену.
— Никто не знает, где его судьба прячется, — сказал Кемал-ага. — Думаем: за Кап-горой [8] , а она тебя сзади за плечо трогает — тут, мол, я, поблизости…
Он бросил под язык щепотку наса и замолчал.
Помалкивала и я, бесцельно перебирая бумаги на столе. Одни ходики тикали кособоко. Да с улицы доносились вопли неугомонных ребятишек.
8
Кап-гора — мифическая гора, точнее — кольцо гор, окружающее землю и служащее опорой небесному своду.
Кемал-ага, приоткрыв дверцу «голландки», сплюнул в печку нас, пожаловался:
— Трудно, Алма, нашим на фронте. Шутка ли — сколько земли под немцем. Жена, глупая, радуется, что у нас сыновей нет, одни девки — никого, мол, на фронт не заберут. А мне, наоборот, муторно, что нет воина из нашего рода. Самого меня не берут, хоть и просился. Сына послал бы — сына нет. Рожай сына, Алма, чтобы перед людьми не срамиться в лихой час!
Я покраснела, как маков цвет. Даже щекам жарко стало. Откуда ему известно?!
А ему, видимо, ничего не было известно, просто так, к слову о сыне помянул.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В окошко я увидела, как к сельсовету торопливо шагает Пошти-почтальон, и суеверно поплевала за ворот платья:
— Тьфу!.. тьфу!.. тьфу!.. С хорошей вестью, не с плохой… с хорошей вестью, не с плохой…
Заклятие помогло, потому что Пошчи с порога закричал:
— Письмо тебе, Алмагуль! Какой подарок мне будет за хорошую весть, шалтай-болтай?
Это у него присказка такая была — «шалтай-болтай».
— От Тархана? — спросила я, изо всех сил стараясь, чтобы сердце от волнения изо рта у меня не выскочило.
— От него, — кивнул Пошчи-почтальон и стал рыться в своей сумке.
Он был неграмотный. В городе, на почте ему прочитывали адрес на каждом конверте, а он делал свои собственные отметки и запоминал. Мой конверт оказался трижды обмотанным белой ниткой.
Тархан передавал всем приветы. Под Ташкентом их, оказывается, учили стрелять из винтовок, рыть окопы и прочей военной премудрости. Теперь они едут на фронт, а как приедут, он напишет ещё. Пусть сельчане трудятся на совесть и помогают фронту чем могут, потому что политрук говорил: главное нынче — это единство фронта и тыла.
Письмо было как письмо. Но это была первая весточка от Тархана, и я метнулась к двери — скорее порадовать свёкра и свекровь.
— Куда, шалтай-болтай? — закричал вслед Пошчи. — Хоть спасибо скажи!
— Тысячу раз спасибо вам, Пошчи-ага! — горячо поблагодарила я. — Пусть и для вас будут такие же радостные вести.
— Вот это годится, — сказал Пошчи.
Он стал вешать на шею свою сумку с письмами и газетами. Трудно ему было управляться увечной рукой, и я задержалась, помогла. Зато уж потом мчалась сломя голову — не разбирая дороги, напрямик, через борозды осенней пахоты. Обогнула трактор, на котором совсем недавно ездил весёлый дядя Мялик. Теперь за рулём сидел незнакомый парень без глаза и с таким лицом, будто его куры клевали. Он закричал мне вслед что-то озорное, но я даже не оглянулась.
Стариков заметила издали. Они стояли возле своей кибитки и тревожились, глядя, что я мчусь по полю, словно напуганный заяц. Я помахала письмом, дабы успокоить их. Но они совсем испугались и поспешили мне навстречу.
— От Тархана! — крикнула я.
С трудом переводя дыхание, стала читать.
— Отдышись и читай не торопясь, — пожалел меня Кандым-ага.
Но свекровь замахала руками:
— Пусть читает!.. Замолчи ты… пусть читает скорей!..
Дома она заставила меня перечитывать письмо снова и снова, жадно вслушиваясь, стараясь выловить что-то новое. А свёкор хорохорился:
— Пусть дрожат изверги-гитлеры! Сын Кандыма покажет им, что такое настоящий советский батыр!
Они так и не отпустили меня больше на работу. Обхаживали, аж боязно было, поили чаем, угощали шурпой и пирожками. Свекровь плов затеяла. А мне кусок в горло не лез — лучше бы уж ворчали, как всегда, привычнее оно и спокойнее…
Прослышав о письме, наведывались соседи, спрашивали, что сообщает Тархан о том-то или том-то парне. «Как он может знать обо всех?»— недоумевала я на их беспонятливость. Они обижались: «Почему не может? Односельчане же! В одно войско их призвали!» Я, как умела, пыталась вразумить обиженных. И тоскливо сжималось сердце, когда доносились причитания и плач вдовы Мялика.