— Жаль, что не училась вашей профессии, — позавидовала я. — Вместе с тобой поехала бы на фронт.

— Правильно, молодец, — насмешливо одобрила Найле. — А малыша — в вещмешок и за спину. Так, что ли?

— Ещё не известно, будет ли он, — сказала я.

— А это уж ты мне на слово поверь, — Найле легонько похлопала меня по плечу. — Поверь, девушка, осечки не будет.

Я поверила.

Опять было у нас общее собрание колхозников. Речь шла о почине краснодарцев, которые предлагали засеять овощами сверхплановые земли.

— Такое дело и нам под силу, — сказал Кемал-ага. — Свежие овощи для войны — всё равно что боеприпасы.

Его поддержали:

— Осилим сверхплановые!

— Нашим только намекни: «Сейте!» — об остальном беспокоиться не надо!

— Кейик, ты своих женщин поторопи!

— Они сами себя торопят, Кемал. За нами не задержится.

— Под овощи получше участки надо!

Да, дружным был наш колхоз, душа на него радовалась. Таких, как Патьма-эдже да мои старики, раз, два — и обчёлся, на одной руке пальцев хватит.

Кемал-ага беспокоило положение с медпунктом.

— Трахомные твои поправляются? — осведомился он у Найле, провожая нас после собрания.

— Их почти не осталось, — заверила она.

— Гляди! — пригрозил он. — Не вешай больных на мою шею! Нового врача когда ещё в районе выпросим, так Патьма живо их к рукам приберёт. А может, ещё не возьмут тебя, а? Что там, мужчин не хватает, что ли?

Видно было, что ему очень жаль расставаться с Найле — она была и врачом хорошим, и женоргом. Однако повестка из военкомата пришла. Принёс её запыхавшийся Пошчи-почтальон.

— Можно подумать, не ты на лошади ехал, а она на тебе, — пошутил Кемал-ага. — С худыми вестями или с добрыми?

— Затрудняюсь сказать, шалтай-болтай, — развёл руками Пошчи. — Сроду мобилизационных повесток женщинам не носил, да вот на старости лет сподобил аллах.

— Мне?! — шагнула к нему Найле и вся засветилась, будто фонарь у неё внутри зажгли.

Она пробежала глазами бумагу.

— Послезавтра утром должна быть на призывном пункте! Ура!

Я обняла подругу, не в силах сдержать слёзы.

Пошчи-почтальон молчал, покрякивал.

Кемал-ага откашлялся, но всё равно в голосе его не было обычной твёрдости.

— Найле… Алмагуль… обеих вас люблю… как дочерей родных люблю… Пусть светлой будет дорога твоя, Найле… пусть удача твоим караван-баши будет… Не место женщине на войне… нет, не место!.. Не пустил бы, будь моя воля. Но есть святые желания, над которыми никто не властен, кроме совести человека… Иди, дочка, — что ещё могу сказать…

— Спасибо, милый Кемал-ага! — взволнованно произнесла Найли, и на глазах её заблестели слёзы. — Спасибо! Пусть и у вас тут всё хорошо будет. Война кончится — обязательно вернусь к вам!

— Я и не сомневаюсь в этом, — кивнул Кемал-ага.

— Мне бы в город съездить, повидать кое-кого, — попросила Найле.

— Теперь я тебе не указ, — сказал председатель.

Он бодрился. И голос его прежние интонации обрёл, когда он обратился к только что вошедшему директору школы:

— Тойли, запряги там моего мерина в фаэтон — Найле надо в город отвезти.

— Что такое?! — всполошился Тойли, и галстук его сам собой поехал куда-то вбок. — Зачем ей в город?

— Сама расскажет по пути, — успокоил его Кемал-ага.

А Пошчи-почтальон поцокал языком и осуждающе добавил:

— Думал, образованные люди все понятливые, а ты, шалтай-болтай, как с неба свалился! Что девушка

Найле на собрании говорила, слышал? Слышал! Потому что ближе нас к ней сидел. Тогда зачем спрашиваешь попусту? Она теперь военный человек, не нам с тобой чета.

Найле уехала.

Вечером возле магазина я встретила Айджемал.

— Не обижайся, что не захожу, — сказала она, забыв поздороваться. — Работы невпроворот, со здоровьем плохо, свекры с дрючками ворота сторожат, чтобы ночью не сбежала.

— Ничего, — ответила я, — забегай, если вырвешься, у меня тоже минутки свободной нет — то сельсовет, то школа, то комиссия.

— Забегу, — пообещала Айджемал, — поговорить есть о чём. Я такую штуку у свёкра в потайной торбочке обнаружила — закачаешься. Сто лет будешь думать и не додумаешься, но порадуешься, когда узнаешь.

Это заинтриговало меня, я попросила:

— Расскажи сейчас.

— Времени в обрез. Потом зайду.

Она заметно подурнела, лицо её шло некрасивыми тёмными пятнами, под платьем круглился животик. Не так явно, как мой, но сведущему человеку видно было. Я покосилась ещё раз, и ревность, как пчела, ужалила: а что, если Тархан неправду сказал мне, чтобы лишних конфликтов избежать?