Чего она ожидает от судьбы в том благоприятном случае, если доведется ей жить среди честных людей, которые не будут толкать ее к дурному? Мечта Жервезы —· иметь работу, постоянный кусок хлеба, жить в своей комнатке, чтоб было чисто. „Ну, стол, кровать, два стула, не больше…“ Ей хотелось бы, „если это только возможно“, воспитать как следует детей. „Есть еще одна мечта: чтобы меня больше не били… Да, я не хочу, чтоб меня били… И это все. Понимаете? Все…“ Подумав, она отыскала для довершения счастья еще одно желание: после тяжелого детства и бесприютной юности Жервезе, когда придет ее час, „приятно было бы умереть в своей постели“.

В конце романа, в самые горькие часы своей жизни встретившись с прошлым, Жервеза вспомнила давнюю мечту. „Нет, в самом деле, любопытно, как все это сбылось!“. Последовательно, одна за другой, разбиты были ее надежды. „Быть может, кто-нибудь скажет, что она просила у неба блестящего общественного положения и тридцатитысячной ренты?“. Но какие-то силы помешали осуществиться самым скромным желаниям совсем не избалованного жизнью человека. Сейчас она голодала, спала в грязи, разучилась работать, „дочь ее пошла по рукам, муж бил ее походя“. Несправедливая жестокость судьбы Жервезы, дошедшей до последней степени падения, ощущается особенно остро на фоне многих страниц книги, где показана сохранившаяся, несмотря на ранний горький опыт жизни, прекрасная сердцевина ее натуры: душевная открытость, бесхитростность, доброта, ее трудолюбие. Ведь еще в начале романа она пыталась подбодрить Лантье, совсем не расположенного трудиться: „…в конце концов, если храбро приняться за дело, мы еще можем выкарабкаться… Надо работать, работать…“

Решившись после долгих колебаний выйти замуж за Купо, Жервеза принимает этот перелом в ее жизни с трогательной серьезностью и добросовестностью. Правда, после свадебных расходов им пришлось вступать в новую жизнь с капиталом всего в семь су („три большие монетки, по два су и маленькая в одно су“); и священник, недовольный скудной платой, соединял их, видимо, „в отсутствие господа бога“, в перерыве между двумя настоящими службами. Но зато невеста, готовясь к свадьбе, „сидела четыре ночи, штопая и починяя чулки и белье. Она не хотела оставить ни одной хотя бы самой маленькой дырочки“. На скромной свадьбе Жервезу переполняют неиспытанные ею чувства: „…в самом деле, лицо ее светилось тихой радостью“, Жервеза говорила негромким растроганным голосом, не вмешиваясь в споры: „Ах, я согласна на все…. мне хорошо, мне ничего больше не надо“. Всю грозу, закончившую свадебный вечер, „она просидела неподвижно, широко раскрытыми глазами глядя на молнии“, сосредоточенно пытаясь разглядеть в резких вспышках света какие-то важные предзнаменования для своей судьбы. „Я сделаю все, что в моих силах, — уверяла она матушку Купо. — Я так хочу быть счастливой“.

„Жервеза — самый привлекательный, самый нежный образ из всех, какие я создал“, — писал Золя.

Искренность, стойкость и терпение вносит она в свой маленький мир; готовясь слова стать матерью, трудится в прачечной и дома до последней минуты: „Ну что ж из того, что она рожает? Это еще не значит, что надо оставить Купо без обеда“. А через три дня после родов прачка снова „ворочала утюгом, обливаясь потом“, в заведении г-жи Фоконье. С великолепной беззаботностью, в которой сказывалась истинная щедрость сердца, Жервеза без колебаний отказалась от исполнения давнего желания: скопленные на аренду прачечной деньги истратила на лечение Купо, не позволив везти его после падения с крыши в больницу.

Если сердце у него „как будто оборвалось, то это глупости. Она поставит ему сердце на место. Она знает, что для этого нужно: заботливый уход, чистота и настоящая привязанность“.

Огромно расстояние, отделяющее эту самоотверженную женщину от опустившейся Жервезы, когда и „земля ее не принимала“. На первый взгляд ее образ может ассоциироваться с гонкуровской Жермини Ласерте — роль среды в судьбе той и другой героини велика. Эмиль Золя в превосходном анализе истории служанки из романа братьев Гонкур утверждал: „Поставьте Жермини в иное окружение, и она не погибнет“ [152] ; „вытащите ее из порочной среды, против которой восстает ее прирожденная деликатность, удовлетворите ее законные потребности — и Жермини останется честной женщиной“ [153] . Все это могло бы быть отнесено и к Жервезе. Но по типу психики она далека от Героини Гонкуров, в которой Золя увидел главное: „Жермини изначально двойственна… Между такими двумя существами, воплощенными в одной и той же личности, неминуемо должна завязаться борьба; и какое из них одержит победу, зависит исключительно от жизненных обстоятельств, от среды“.

В Жервезе не было „двух существ“. Она — образ более целостный, чем Жермини. Но „одно“ ее существо обладало минимальной силой сопротивления. Вряд ли о ней можно сказать, как о гонкуровской Жермини: „барахталась, опускаясь на дно“. Путь Жервезы — это постепенное отмирание всех хороших начал, ибо так и не сбылась ее мечта — „жить среди честных людей“.

В письмах к Альберу Милло Золя уточнял, что „Западня“ — это картина жизни „определенной части рабочего класса“ [154] . В феврале 1877 года, сразу же после выхода романа отдельным изданием, автор писал редактору газеты „Бьен пюблик“: „Я утверждаю, что сделал полезное дело, анализируя в „Западне“ определенную часть народа“ [155] . Однако избранная писателем „определенная часть“ социальных низов не оставила возможности для развития острого социально-политического конфликта в романе. Персонажи „Западни“ принадлежат к наименее активной части рабочего класса, лишены классового самосознания. Они существуют вне политики и показаны вне политики, в сфере преимущественно бытовых интересов.

Аполитичный, невежественный кровельщик Купо, который в мэрии во время венчания поставил по неграмотности крест, рассуждает: „Вся эта политика просто чепуха! На что она нам нужна? По мне пусть посадят кого угодно: короля, императора или вовсе никого, я все равно буду зарабатывать свои пять франков, есть, пить и спать — ведь так? Бросьте, это слишком глупо“. У его ближайших приятелей, таких, как Биби Жаркое, Сапог, Соленая пасть, интересы не шире, чем у Купо.

Золя рисует появление ранним утром на парижских улицах нескончаемых толп, которые растекались „бесконечными вереницами мастеровых, идущих на работу с инструментом на плече и хлебом подмышкой. Вся эта лавина беспрерывно поглощалась Парижем, рассасываясь и растворяясь в нем… Город проглатывал их, одного за другим, зияющим зевом улицы Фобур-Пуассоньер“, — Слесарей, каменщиков, маляров… „Многие замедляли шаг у двух кабачков“. Среди них, конечно, немало людей, по уровню близких Купо и его окружению, не лучшая, но количественно заметная часть социальных низов Франции начала 50-х годов XIX века, к которым относится экспозиция романа.

Однако в „Западне“ есть персонаж, заметно выпадающий из этого плана. Его образ в работах, посвященных Золя, обычно рассматривают как крупную творческую неудачу автора. Это — кузнец Гуже. Между тем этот герой представлял несомненный интерес для Золя и был ему дорог. „Здесь у меня на руках все козыри“, — писал он, отвергая упреки критики, утверждавшей, что в „Западне“ все действующие лица „одинаково отвратительны“, все коснеют „в лени и пьянстве“. По замыслу Золя, Гуже — „отличный рабочий, образцовый рабочий“, он остается „благородным и чистым до конца… В народе встречаются незаурядные натуры, я это знаю и говорю это, раз я ввел такой образ, в свою книгу“ [156] .