— Мне ехать нужно, а то на работу опоздаю.

— Чего? — выпучила глаза Сонька. А я с ним останусь?

Конечно, Сонька была права, и я это прекрасно понимала, а про работу заговорила скорее из вредности.

— Не ори, позвоню, отпрошусь.

Сонька кивнула и стала собирать на стол.

— Хорошо хоть, в деревне ни души, — заметила она тоскливо. Надо сказать, что для Куделихи это дело обычное. В лучшие времена в ней насчитывалось девять домов, теперь семь. Располагалась деревня буквой Г, три дома со стороны дороги, причем Сонькин крайний и слегка на отшибе, а через речку еще четыре. Деревня эта вызывала мое уважение тем, что являлась родовым гнездом Сонькиной бабушки с материнской стороны, женщины, безусловно, почтенной и заслуживающей лучшей внучки. Впрочем, Сонька с этим, конечно, не согласилась бы, я подозреваю, она всерьез верила в то, что является венцом природы. Вот от этой самой бабушки Сонька и получила в наследство древний пятистенок, который торжественно именовала дачей. Из местных жителей сохранились только двое: вдовствующий пенсионер Максимыч, обладатель телефона, он жил за рекой, и древняя бабулька Мария Степановна, прозванная Зайчихой, которая жила через дом от Соньки. Сейчас Зайчиха отсутствовала: была вывезена в Москву на свадьбу к правнуку. Обладатели остальных четырех домов презрительно именовались «дачниками». Регулярно здесь появлялось только семейство Герасимовых, соседей Максимыча. Сонькины соседи лет пять судились из-за бабкиного наследства, что позволяло ему спокойно ветшать. Один из домов принадлежал какому-то музыканту из Москвы, которого в глаза никто не видел, это давало повод для безграничных Сонькиных фантазий, выдаваемых дрожащим от благоговения голосом. Владельцы еще двух домов умерли прошлой зимой, и дома вроде бы продавались. В общем, опасаться чужих глаз особенно не приходилось.

Предстояло решить вопрос с работой, но и это не проблема, на пару дней отпрошусь, а там праздники, на целых четыре дня. За это время с покойником мы как-нибудь сумеем расстаться.

— Пообедаем, схожу к Максимычу, — сказала я, усаживаясь за стол, позвоню на работу.

Тут Максимыч неожиданно объявился сам. Надо сказать, погода стояла на редкость теплая для конца апреля, окна были открыты настежь, в одном из них он и возник.

— Здорово, девки. Чай пьете?

— Пьем. Заходи, — кивнула Сонька.

— А покрепче ничего нет?

— Я тебе сколько раз говорила, не замутняй мозги алкоголем.

— Эх! — крякнул Максимыч, поднялся на крыльцо, разулся, снял кепчонку, пригладил волосы и прошел к столу. — Здорово, Маргарита.

В последнее время только он называл меня исконным именем, за что я его невыносимо уважала. Сонька извлекла из шкафа початую поллитровку, три стопки, нарезала колбасы и провозгласила:

— Давайте за сенокос.

Мы выпили и закусили.

Маргарита, ты когда приехала? Сегодня.

— Нет, вчера, с «Тарзаном».

— Мимо кладбища шла?

— А где ж еще? — насторожилась я.

— Не заметила ль чего, а?

— На кладбище? — попробовала я удивиться.

— Ох, девки, какие дела творятся, аль не слыхали?

— А от кого нам слыхать-то? — разозлилась Сонька. — В деревне я да ты, пенек старый.

— Грубая ты женщина, Софья Павловна, нет в тебе уважения. А ведь я тебя вот такой помню, на моих глазах росла, еще супруга моя покойная…

— Максимыч, ты чего рассказать-то хотел? — перебила я.

— Про кладбище? Дело такое. — Он собрался с силами и торжественно продолжил:

— Вот, девки, до нас дошло, могилы роют.

— Да иди ты! — охнула я.

— Вот те крест. Сегодня ночью иду я, значит, с рыбалки…

— Брось врать, — перебила Сонька. — Комбикорм с дойки воровал.

Максимыч укоризненно покачал головой:

— Ох, Сонька, до чего ж ты баба вреднющая, вот через это тебя и замуж никто не берет…

Тут надо пояснить, что летняя дойка располагалась на равном расстоянии между Куделихой, где мы в настоящий момент обедали, и деревней Зайцеве, причем кратчайшая дорога в Зайцеве вела мимо кладбища. Максимыч, войдя в преступный сговор со сторожем дойки, крал комбикорм и продавал держателям скотины в Зайцеве, используя в качестве средства транспортировки древний велосипед.

— Доворуешься, черт старый, — злилась Сонька, потому как нам обеим уже ясно стало, кто нас вчера спугнул.

— Что городишь-то? — еще больше насупился Максимыч. — Какой комбикорм? Скотину еще не пригнали.

— Значит, доски свистнул. В прошлом году весь пол в телятнике разобрал, — злорадно ухмыляясь, сообщила Сонька.

— Ты бы, Софья, об этом помалкивала, — проронил Максимыч, деликатно потупясь. — Ладно, Маргарита, — она свой человек, а то ведь кто и взаправду подумает…

— Да надоели вы с вашей дойкой, — перебила я, — про кладбище рассказывай.

— Так не дает ведь, ух, аспидка!

— Рассказывай, — отмахнулась Сонька и еще по стопке налила. Мы выпили, закусили колбаской и уставились на Максимыча.

— Вот, значит, как, — продолжил он, — иду я, велосипедик везу, потому как Сонька права, прихватил я пару досок и отвез в Зайцево, иду, бутылочка у меня, дай, думаю, выпью, ну, для храбрости.

— Покойников боишься, — съязвила Сонька.

— Ну, не боюсь, а все ж таки… В общем, присел я у тропинки, кладбище от меня по левую руку, значит, глядь, сворачивает машина, напрямки к кладбищу, и по-хитрому: огни не горят, и тихо так… остановилась, а я себе думаю: какая такая нужда у людей?

Прилег под кустом, жду, что дальше будет.

Выходят двое. Здоровенные мужики. Взяли лопаты, через ограду перелезли и давай копать. Тут я понял, эти, как их называют…

Грабители, одним словом, ну, я не удержался и сказал им пару ласковых. Они быстренько в машину и уехали.

— Может, это тебе приснилось? — спросила я, заметив некоторое несоответствие рассказа с действительностью, а Сонька головой покачала:

— Чокнулся, пенек старый, а если б эти здоровые мужики да тебе лопатой по голове?