Ребята ушли. Игорь облюбовал подходящее местечко в молодом березняке, пронизанном солнечными лучами. В густой траве росло много синих воздушных колокольчиков. Даже жалко было мять их. Развернув газету, Игорь положил по углам комья земли. Достал из сетки три стакана. Принялся резать перочинным ножом хлеб.

— Эй, Геродот!

Игорь обернулся. Через полянку, покачиваясь, шел Пашка Ракохруст. На нем щегольской, стального цвета костюм. Кремовая шелковая рубашка распахнута на груди.

— Привет однокашникам! Ты что, постель готовишь?

— Здравствуй, — холодно ответил Игорь.

Появление Ракохруста не обрадовало его. Пашка прилипчивый, не отвяжешься.

— Поздно, дорогуша, стелить взялся!

От Ракохруста несло водкой, глаза у него были мутные. Раскачиваясь на носках, он сверху вниз смотрел на Булгакова.

— Не опоздаю, мне не к спеху, — буркнул Игорь.

— Ха, не к спеху! Ты у нас всегда был этим самым… Идеалистом. Хочешь, новость скажу?

— Валяй.

— Объездчика. Лукича знаешь? Мы с ним сейчас по двести трахнули. Он мужик хороший. Утром он сюда в лес ехал из города. На лошади. Самый рассвет. Видит — женщина навстречу. Заметила его и — шарах в рожь. Он туда. А там Дьяконская. Ну, Ольга твоя. Лицо белое. Лукич спрашивает: «Что делаете здесь?» — «Гуляю», — отвечает. «По дороге гуляют, а не в посевах». — «Хорошо…» Пошла от Лукича, да все боком к нему норовит. А подол весь мятый, вроде изжеванный…

Игорь молчал, стараясь не выдать волнения. Не мигая смотрел он в слезящиеся от смеха глаза Ракохруста.

— Лукич, значит, в лес, а тут, на опушке, еще один голубчик — моряк. Идет, веточкой помахивает. Довольный. Еще бы — такой кусок отхватил!

— Ты… Ты меньше языком трепи, — выдавил Игорь, — Сплетничаешь, как баба.

— Мое дело маленькое, за что купил, за то и продаю… А Олька-то, а? Тихоня была, недотрога. Ты ее под ручку водил. Думала — с приезжим шито-крыто, никто не узнает. Шлюха московская!

У Игоря потемнело в глазах, не смог сдержаться: сунул кулаком в оскаленные зубы Пашки, головой ударил в подбородок. Пашка упал навзничь, из носа потекла кровь. Игорь ногами бил в грудь и в живот.

Изловчившись, Ракохруст схватил за ногу, дернул, Игорь свалился на него. Сцепившись, покатились по земле, тыча друг друга кулаками, коленями.

— Сволочь! — хрипел Пашка, обдавая запахом водки и лука. — Сволочь, убью!

Пашка был сильнее. Если бы не подоспели ребята, Булгакову досталось бы крепко. Фокин, оттолкнув Игоря, верхом уселся на Ракохруста. Тот, матерясь, попытался подняться, но Фокин, прижав его голову, крикнул:

— Цыц, не вертись!

Вокруг уже толпились любопытные. Виктор, обняв за плечи дрожащего от возбуждения Игоря, силой увлек его в кусты, подальше от людей. Сашка догнал их.

Остановились возле ручья на дне овражка. Булгаков наклонился, смывая с лица кровь.

— Ну, петухи! — удивлялся Виктор. — Вот не ждал от тебя.

— Мало я ему, мало! — твердил Игорь.

— Хватит, — уверенно заявил Сашка. — Я в этом деле толк знаю. Хряпку ты ему своротил. Глаз припух. Неделю в синяках ходить будет.

— Из-за чего сцепились-то вы?

— Подлец он! Ну и подлец!..

— Это известно. А ты что же, всех подлецов решил бить теперь? — улыбнулся Виктор. — Их много на свете, кулаков не хватит.

— Эх, ничего ты не знаешь, — зло сказал Игорь. — Водки мне дайте.

— Стаканы там остались.

— Из горлышка.

Игорь сделал большой глоток, закашлялся. Долго плевался, запивая водой из ручья.

— Ребята, домой бы мне, — успокоившись, попросил он.

— Ну вот, — расстроился Сашка, — Весь праздник к чертям пошел.

— Домой, — поддержал Виктор. — Ну, куда он такой? Рубашка разорвана, на щеке ссадина… Я провожу.

— Мне нельзя, — вздохнул Сашка. — Играть надо.

Дед Игоря, брандмейстер пожарной команды Протасов, был человеком незаурядным. Могучий, костистый, до последних дней жизни сохранивший гордую осанку, он отличался независимым и строгим характером. В пожарной части у него порядок был жесткий, крепче, чем на военной службе.

Под старость выстроил он себе просторный, о семи комнатах, шелеванный дом под железной крышей, а к дому — сарай для дров, потребицу с сеновалом, амбар. И все это добротное, на века.

От пожарных дел отошел Протасов только после революции и прожил без работы недолго. Хоронил его весь город, старого брандмейстера знали в каждой семье.

Дочери к тому времени разъехались уже по разным местам, повыходили замуж. Марфа Ивановна осталась с младшей — Антониной.

Время шло незаметно. Тоня училась, летом пасла корову на выгоне, играла в лапту — и вдруг как-то сразу в один год превратилась из девчонки в девушку. Перестала носиться, как угорелая, отпустила косы. Пришлось Марфе Ивановне вытаскивать из сундука старые свои платья.