Славка, посерьезневший, строгий, глядя на отца, чуть заметно кивал головой.

В железную балку ударила разрывная пуля. Мельчайшие осколки ее разлетелись с тонким писком. Виктор запоздало согнулся, прикрывая лежавший на коленях листок бумаги. Потом перебежал в другое место, за простенок. Бумагу он добыл с великим трудом, надо было беречь ее. У красноармейцев не осталось ни клочка, даже письма извели на курево. У кого имелись деньги, те сворачивали самокрутки из ассигнаций. А Виктору обязательно нужен был чистый лист.

Пожилой пулеметчик Ванин, крикливый и раздражительный, спросил, зачем это понадобилась командиру бумага. А когда узнал, то крякнул удивленно, вытащил из-за пазухи потертый кошелек. Листок отдал не сразу, примерялся разорвать на две части, но, поколебавшись, протянул целиком. Сказал недовольно:

— Из тряпки, что ли, теперь цигарку вертеть? Больно неподходящее время ты для своего дела выбрал.

— Насчет времени это ты зря, — ответил ему Виктор. — А жив буду, я тебе за этот листок целый книжный магазин подарю.

Острой бритвой он очинил огрызок карандаша, подложил полевую сумку так, чтобы не проминалась бумага. Тщательно выводя каждую букву, написал сверху:

«Парторгу товарищу Южину И. И. от старшего сержанта Дьяконского В. Е. Заявление».

Поставил точку и задумался: а дальше? Он никогда не видел, что пишут в таких случаях. Надо бы изложить на этом листке все пережитое, все свое прошлое и настоящее. Он хочет стать большевиком именно теперь, в трудное время, потому что верит в непобедимость своей страны, верит в торжество коммунизма и отдаст все силы… Нет, это было слишком выспренне и казенно. Надо по-другому. Именно сейчас, когда многие испытывали страх и сомнение, когда находились люди, тайком рвавшие партийные билеты, он хотел заявить: дороже Родины и партии для него нет ничего. Он клянется в этом памятью погибших товарищей, клянется своей жизнью… Только нужно найти слова, чтобы выразить все это.

— Командир! Товарищ командир, подите сюда! — позвал его дежуривший у окна наблюдатель. Виктор поморщился — не дают подумать. Сняв пилотку, осторожно накрыл ею бумагу.

Выглянул в окно. Знакомая, ставшая привычной за трое суток картина. Захламленный заводской двор с лужами, поваленный забор, бурое поле, линия немецких окопов. А дальше — едва различимые за туманной сеткой мелкого дождя силуэты грузовиков на дороге. Если бы прекратился дождь, можно было бы видеть, как буксуют машины, суетятся вокруг них солдаты.

— Зачем звал? — спросил Виктор наблюдателя, парнишку из ополченцев, имевшего от военной формы только пилотку.

— Вон там, правее межи, фриц шевелится. За картошкой, наверно, вылез.

— Точно, — пригляделся Дьяконский. — Ползет, шельмец. С одного выстрела снимешь?

— Не ручаюсь.

— Буди Ибрагимова.

Узкоглазый скуластый красноармеец подошел, потирая затекшую щеку: он спал, подложив под голову кирпич.

— Ибрагимов, работа для тебя, — сказал Дьяконский.

Тот кивнул, посмотрел в окно. Этому охотнику не следовало подсказывать, мог обидеться. Сам заметил немца, вскинул винтовку и выстрелил, почти не целясь. Немца будто стегнули плеткой: вскочил, подпрыгнул и сразу же повалился. Ибрагимов взял винтовку к ноге и повернулся к Дьяконскому.

— Разрешите отдыхать, товарищ старший сержант?

— Идите, досыпайте, — дружески подтолкнул его Виктор.

Паренек-ополченец восхищенно зацокал языком.

— Ну, человек! Как из железа склепан.

— Кадровик, — ответил Виктор. — Перед войной второй год дослуживал.

Дьяконский насторожился, услыхав нарастающий свист.

— Ложись! — потянул он вниз паренька и сам бросился на пол.

Во дворе резко треснул разрыв, косо стеганула в оконный проем земля. Второй снаряд ударил в верхний этаж. Потом взрывы замолотили один за другим. Полуподвальная комната, в которой находился Виктор, наполнилась дымом и гарью.

— Ну и паразиты, — ругался паренек. — За одного фрица десять снарядов сыпят. Что значит — богатый народ!

Дьяконский дождался конца обстрела, посмотрел, не затевают ли чего немцы. Они уже не раз пробовали подобраться к заводу под прикрытием артогня. Но сейчас они, вероятно, стреляли в отместку за убитого. Это еще не самое худшее. Виктор снова сел на груду кирпичей и положил на колени бумагу.

Никогда раньше Дьяконский не чувствовал себя таким уверенным, как в последние недели, хотя недели эти были, пожалуй, самыми трудными и самыми страшными в его жизни.

Сначала группа старшего лейтенанта Бесстужева отбивала атаки западнее Харькова. Людей было много — в группе насчитывалось полторы тысячи человек, но лишь половина имела оружие. Харьковчане могли выставить сколько угодно добровольцев, но в городе не осталось винтовок. Были использованы даже учебные. Дырочки, просверленные в их стволах, заливали металлом. Из таких винтовок опасно было стрелять.

Красноармейцы и ополченцы лежали в окопах через одного. Когда кого-нибудь убивало, винтовку брал сосед. Многие ополченцы умирали, так ни разу и не выстрелив по врагу. На место убитых из тыла приходили новые.