Близилась зима. Ночные заморозки ударили уже в конце сентября. Готовясь к холодам, Ракохруст предусмотрительно собирал одежонку. В лагере каждые сутки умирали от голода, ран и болезней десятки, а может, и сотни человек, Пашка вызвался работать на уборке трупов, и ему удалось добыть кое-что. С одного мертвеца снял хорошую гимнастерку, с другого — шинель. Теперь у него было что подстелить под себя и чем укрыться.

Казарма и склады, превращенные в бараки, не отапливались. В помещениях всегда темно — окна забиты фанерой. Свободно гулял ветер. На трехъярусных нарах и под нарами впокат спали люди, притиснутые один к одному. Грелись друг о друга, но только мало в каждом сохранилось тепла. Жечь костры немцы не разрешали, да и не из чего было их разводить. Пашка выменял за полпайка хлеба проржавевшую каску и всюду таскал ее за собой на проволочной дужке, поддерживая в ней огонек. Ночью ставил каску на кирпич в изголовье.

Два раза в день немцы выдавали каждому по 750 граммов вонючей мутной похлёбки. Каждому полагалось по 200 граммов хлеба. И это все. На таком пайке люди через месяц становились похожими на ходячие скелеты. А Пашкино молодое, по-бычьи здоровое тело требовало много пищи. Муки голода оттесняли все другие переживания.

С завистью смотрел Ракохруст на полицаев. В лагере было их больше сотни. Жили они в тепле, в бывших домах комсостава, рядом с немецкими солдатами. Комендант выдал им ватники и сапоги. Сытые, довольные, разгуливали они по лагерю, следили за порядком во время работ и раздачи пищи. У них имелись дубинки и плетки, а особо отличившиеся получили даже оружие.

Но попасть в полицаи было трудно. Немцы тщательно подбирали людей. Брали главным образом уголовников, кто при Советской власти сидел в тюрьме, да и то не всех, а по рекомендации заслуживших доверие. Правда, Пашка знал один способ, но его удерживал безотчетный страх. Он сам не мог сказать точно, кого и чего боится.

Жизнь вообще была устроена не так, как хотелось Ракохрусту. Он никогда еще не чувствовал себя совершенно свободным и не мог поступать всегда по своему желанию. Кто-то направлял его, поучал, всюду были невидимые, неизвестно кем и когда установленные границы, правила, сковывавшие его стремления. Это проявлялось и в большом и в малом. В школе он не хотел учить литературу — его заставляли. Начал курить — ругали.

Девчонка сказала ему, что он негодяй. Пашка за это ударил ее — потом полгода таскали по комсомольским собраниям и бюро. Ему нравилось одеваться ярко и броско — ребята прозвали его франтом. Занимаясь в училище, он подыскал себе замужнюю бабенку, встречался с ней без хлопот на квартире подруги — обвинили в моральном разложении… Он совсем не желал идти в бой, рисковать жизнью — его погнали, как всех… Только внутри себя он мог быть собственным «я», ощущать себя индивидуумом, думать и оценивать события так, как ему хочется.

И даже здесь, в плену, где, казалось, каждый отвечает сам за себя, Ракохруст продолжал ощущать действие каких-то внешних сил. Даже здесь он чувствовал, как кто-то или что-то продолжает руководить всеми ими, исподволь пытается направлять их духовную жизнь. Такое чувство возникало, когда он читал листовки, написанные от руки и передававшиеся от одного к другому. В лагере у них был пожилой, лет пятидесяти, полицай, которого ненавидели все пленные. Он распоряжался при раздаче пищи. Стоило человеку чуть замешкаться возле котла, как он ударом ноги вышибал у пленного жестянку с похлебкой. Каждый день из-за него оставались без баланды десять-пятнадцать человек. В последний раз его видели вечером, когда он один вышел из кухни. До лагерных ворот он не дошел… Потом полицаи долго и безуспешно искали его. Тогда Пашка снова подумал о той силе, которая незримо присутствовала даже здесь.

И все-таки голод и желание сохранить себя брали верх.

В конце октября температура резко упала градусов до пятнадцати ниже нуля. Пашка не спал всю ночь. Закутавшись в две шинели, раздувал угли в каске, согревал руки, лицо. Он был доволен, что вовремя позаботился об одежде. Многие пленные имели только летнее обмундирование: пилотки да грязные, истрепанные гимнастерки. На ногах — холодные деревянные башмаки, выданные немцами взамен отобранных сапог. Те, кто еще имел силы, согревались движениями. Больные и ослабевшие замерзали. С трупов сразу снимали одежду, все, что могло сохранять тепло.

Наутро Пашка вышел во двор. От выпавшего снега было очень светло, чисто и празднично. На плацу и возле построек виднелось большое количество бугорков. Рабочие похоронного отряда, «капутчики», как называли их в лагере, переходили от одного бугорка к другому, волоча за собой армейские двуколки. Громыхали и скрипели несмазанные колеса. «Капутчики» молча и быстро раскапывали бугорки, вытаскивали из-под снега трупы. Раскачав, бросали их в двуколку: окоченевшие мертвецы твердо стукались друг о друга.

Пашка смотрел и думал, что если так пойдет и дальше, то и ему несдобровать. Зима ведь еще только начинается. Чего он ждет? Надо решиться один раз, и только. Перешагнуть черту и начать все снова. Если он ослабеет, то совсем не будет нужен немцам, пропадут последние шансы.

Случайный разговор с красноармейцем Кулибабой ускорил его решение.

Не виделись они давно. Кулибаба, у которого было повреждено плечо, жил в казарме, где пленные советские врачи кое-как оборудовали под госпиталь несколько комнат. В этом госпитале не было ни лекарств, ни коек. Те же нары и та же еда. От других блоков госпиталь отличался только тем, что там поменьше народу и оттуда не гоняли на работу.